Валерий Полуйко - Государь всея Руси

Делала она это, разумеется, не от особой, враз вспыхнувшей любви и приязни к Пимену, не от великой доверчивости, которую вдруг ощутила к нему, и не от жгучего желания выговориться ещё и перед ним, хотя, по правде сказать, давно ждала такого случая и уже долгое время жила предчувствием его. Её самые дерзкие планы и замыслы непременно связывались с Новгородом, и, обдумывая, вынашивая эти планы и замыслы, ища пути к их осуществлению, она всё чаще и чаще обращала свой мысленный взор на Пимена и невольно проникалась надеждой, почти даже верой, что тот в своих тайных помыслах на её стороне. В том же, что эти помыслы существовали, она не сомневалась. У новгородца не могло не быть тайных помыслов. Она тоже думала так!

Теперь ей представлялась возможность либо убедиться в этом, либо разувериться, потому-то так важно было для неё любой хитростью вызнать у Пимена истинную причину его приезда. Но с чем бы он ни явился, какой бы целью ни задался, подтвердились бы её предположения и надежды или не подтвердились, — она, Евфросиния, должна была сделать своё дело: заронить в душу Пимена одно из тех злых, ядовитых семян, взращённых на ниве её ненависти к Ивану, которые она вот уже более двух десятков лет неустанно рассевала по чужим душам, свято веруя, что семена эти дадут всходы и час жатвы настанет.

Правда об усобице, вся её подноготная, которую она «доверительно» открывала Пимену, и была тем самым семенем. Начала она с болезни великого князя Василия, который, поехав после богомолья в Троицком монастыре к Волоку-Ламскому, чтобы потешиться любимой своей забавой — псовой охотой, вдруг занемог от странной болячки, выскочившей на бедре. Болячка эта и свела его в могилу.

Рассказывала Евфросиния об этом со слов своего мужа, который во всё время болезни великого князя почти неотлучно находился при нём. Василий любил Андрея и доверял ему во всём, в отличие от другого своего брата — Юрия Дмитровского. Это было уже собственным утверждением Евфросинии, и Пимен снисходительно принял его на веру. Но Евфросиния не нуждалась в его снисходительности, у неё были доказательства: в Волок к Василию приезжал и Юрий, однако от него Василий скрыл свою хворь и поторопился спровадить Юрия в удел, а Андрея оставил при себе. Юрий доподлинно узнал обо всём и был вызван в Москву лишь тогда, когда уже не стало смысла скрывать — Василий умирал...

Но не к этому сводила всё Евфросиния. Добрые чувства Василия к младшему брату не требовали особых доказательств: всяк, кто мало-мальски был осведомлён или наслышан об отношениях великого князя Василия со своими братьями, знал, что лишь с одним из них, с Андреем Старицким, великий князь не межевал души и сердца.

С болезни великого князя и его любви к Андрею Старицкому Евфросиния начала затем, чтоб складней было перейти к самому главному и самому впечатляющему — к рассказу о завещании Василия и о том, что было после его смерти. Она была уверена, что правда об этом перевернёт Пимену всю душу, потому и не умеряла своей откровенности. Даже о том, что Василий, осознавший опасность своей болезни, сжёг тайно старую духовную грамоту и составил новую, не умолчала, хотя ничего предосудительного в этом поступке не было. Василий скрывал не то, что внёс в новую духовную — повлиять на его волю и заставить что-либо изменить в завещании вряд ли бы кто смог, — он скрывал свою болезнь, своё состояние, боясь раньше времени дать толчок событиям, вмешаться в которые он, быть может, уже и не смог бы. Его наследнику было всего три года, всего три! И Василий не мог не думать и не тревожиться о его судьбе. Эти мысли, эти тревоги — в первую очередь! — и заставили его скрытничать.

Евфросиния, впрочем, и не стремилась выставить этот поступок Василия в каком-то ином свете. Лукавить с Пименом, наводить тень на ясный день она даже и не думала. Её оружием была откровенность и правда, та самая правда, тщательное сокрытие которой является самым лучшим доказательством её истинности и непреложности.

Замена Василием духовных грамот, несмотря на всю безобидность, почему-то очень тщательно скрывалась — поначалу самой Еленой, потом и Иваном. Это было правдой. И действительно, о том, что великий князь Василий тайно сжёг свою старую духовную грамоту и так же тайно составил новую, мало кто знал. Чьими уж там стараниями — тоже, конечно, тайными! — Елениными или, может, больше Ивановыми, но по миру эти подробности не разошлись. Скрыли. Утаили. Почему, по какой причине? В это Евфросиния не вдавалась. Для неё важны были не причины, а сам факт утаивания, и именно на это прежде всего стремилась она указать Пимену, чтоб сам рассудил; раз такое скрывают, то что уж говорить об остальном!

Пимен рассудил: о столь важных делах государских не возглашают на торгу. Знать о таком кому попало — негоже, заявил он с твёрдой убеждённостью. Елену взял под защиту: поступила она правильно и разумно, скрывая поступок мужа, тем самым уберегла великокняжескую семью от злых пересудов и сплетен. Честь великокняжеской семьи превыше всего!

Евфросинии, хоть она и сомневалась в полной искренности Пимена, это понравилось. Злословия, сплетен, дурных пересудов о великокняжеской семье, несмотря на всю свою ненависть к Елене и Ивану, она не выносила — она тоже ведь была из этой семьи, притом причисляла себя к самым достойным, самым правоверным её представительницам, поэтому то, что исходило из её собственных уст, не считала злословием. Всё, что было в ней, — это святая, обличающая правда, которую она, как жрица, была призвана сохранить и уберечь от забвения и попрания, якобы во имя грядущего торжества правых и гонимых. Так это подавалось ею с полной искренностью и убеждённостью, что на многих производило сильное впечатление. Но тот, кто умел смотреть глубже, в самый корень, тот понимал: это её, субъективная, правда, которая прежде всего была нужна ей самой, потому что служила единственным оправданием её собственных неправд, козней и злоумышлений, с помощью которых она стремилась достичь своей цели.

Вероятно, Пимен сразу же понял, что Евфросиния, привыкшая легко привораживать к себе чужие души таким вот необычным приворотным средством — святой правдой, рассчитывает то же самое проделать и с ним, и тут же, без дальних заходов и экивоков, дал ей понять, что на её правду есть другая правда, которая по-своему и сильна, и убедительна, и ничуть не хуже её, святой. Заступился он и за Ивана, высказав предположение, что тот, как и многие, тоже мог ничего не знать и, должно быть, не знает по сю пору, что там на самом деле учинил со своими духовными грамотами его отец. Ежели у Елены водились какие-то грешки и были причины пускаться во вся тяжкая, то над Иваном, не причастным ни к каким родительским делам и тайнам, ничто не тяготело и ему не было нужды изворачиваться. Поступок отца ничем не порочил его: ничего худого или преступного в том, что Василий переменил завещание, не было. Так поступали все московские государи, ежели возникала надобность. У Василия она тоже возникла: старую грамоту он составил ещё в ту пору, когда не имел наследника и жил в супружестве с Соломонией [61] ...старую грамоту он составил ещё в ту пору, когда не имел наследника и жил в супружестве с Соломонией... — Соломония Сабурова — первая жена Василия III. Детей от этого брака не было, и с разрешения митрополита Даниила Василий III развёлся с Соломонией и женился на Елене Глинской. , а с тех пор много воды утекло, и ко времени, когда он занемог смертной болезнью, многое, что было внесено в старую грамоту, уже утеряло силу, ибо многое переменилось с его женитьбой на Елене и рождением наследника. Как же, думая о возможной смерти своей, мог Василий не переменить завещания?!