Валерий Полуйко - Государь всея Руси

Когда при деде Ивана великом князе Иоанне Васильевиче началась великая ломка уделов, их бывшие хозяева, владетельные князья, толпой хлынули в Москву. Рюриковичи, по крови сродни самому великому князю, они быстро захватили главенство при Московском дворе и истеснили, «засели» московских бояр, исконных слуг великокняжеских. Захудание, как зараза, накинулось на древние роды. Всего через полвека многие из исконных о боярстве уже и не помышляли. В спальниках, в стольниках, в ловчих, в сокольничих обретались они теперь и редко-редко дослуживались даже до окольничих [72] Окольничий — придворный чин и должность в Русском государстве XIII — начала XVIII в. Возглавлял приказы, полки. С середины XVI в. — второй думный чин боярской Думы. . Но не всех, однако, сумели подмять под себя княжата. Несколько старомосковских родов были так крепки и влиятельны, что устояли под напором княженецкой нахлыни, не пошатнулись, не истеряли места и чести. Челяднины-Фёдоровы были в их числе. Высший чин — чин конюшего, главы боярской думы, — был наследственным в их роду. Удостоился этого чина и Челяднин, но из-за великих своих опал, которые обрушил на него Иван, не простивший ему ни возмущения московской черни, ни свержения Глинских, ни многих иных козней и противлений, которыми он изрядно досадил ему, — утерял его. Но утерял только чин, всё остальное — знатность, почёт, влиятельность, может быть, и непримиримость — осталось. Слово его было весомо по-прежнему, к нему прислушивались, считались с ним, доверяли, а кое для кого слово его и вообще было как заповедь. Он словно был средоточием чего-то такого, в чём нуждались многие, и много взоров было устремлено на него — взоров горячих, нетерпеливых, в которых явно выдавалась готовность к борьбе, и взоров осторожных, выжидающих, колеблющихся, и даже таких, которые никогда ни на что не решатся, но с тайной радостью благословят или с тайной злобой проклянут решившихся. Много взоров было устремлено на него, потому что в глазах многих он был тем, кто более других обладал правом осуждать или оправдывать великокняжескую власть, и право это ему давали не только громадные заслуги его предков, на протяжении веков укреплявших эту власть и строивших для неё великое здание Московского государства, но и собственные достоинства, которых не отрицали даже его враги и которых он не растерял ни в чинах, ни в богатстве, ни в дни благополучий, ни в дни невзгод.

Может быть, вера Евфросинии в способность Челяднина поднять Москву и не была уж так крепка, как она стремилась показать Марфе, — всё-таки времена переменились: Иван уже не был мальчишкой, и власть держал в руках прочно; да и не против Ивана действовал тогда Челяднин — против Глинских, но что Челяднин мог очень многое — в этом Евфросиния не сомневалась. Не знала она только, как обратить это всё челяднинское себе на пользу, как сблизиться с боярином, как и чем залучить его в свой стан. Однажды он уже не поддержал её! Тогда, во время великой Ивановой хвори, он одним из первых присягнул царевичу Дмитрию и иных уговаривал сделать то же самое. Странно вёл себя боярин: сам — восставал против Ивана, противился, враждовал, а когда восставали другие — поддерживал Ивана. Не получится ли так и сейчас?

Евфросиния сказала об этом Марфе, и та, подумав, ответила:

— То верно, у него что-то своё на уме. По чужой мысли не ходит и чужой страстью не мается. Своего вдосталь! Я так мню: он за правду, токмо за какую-то свою, особливую...

— Что-то вельми много у нас на Руси правд развелось, — осердилась Евфросиния. — У каждого своя, будто правда — что кафтан. А правда одна, едина! Вот она — в святом углу! И у меня нет иной правды, опричь сей... Ежели боярин також движется сей правдой, то стези наши рано иль поздно пересекутся. Не будет он моим врагом, не будет! Верую!

— Дал бы Бог, матушка!

— А что не поддержал он меня тогда, так в том не супротива, не вражда на меня была причиной. Ивашка помирал, и он думал, что зло пресечётся само собой. Так думал не он один. Так думали тогда многие и радовались, что Божья воля, каравшая Ивашку, освобождала их от греха клятвопреступления. Присягая Дмитрию, они на самом деле отрекались от Ивашки, не преступая своей совести. Присягнуть Володимеру им было тяжче! Но ведай они, что Ивашка не помрёт, они б присягнули Володимеру, и Ивашка б лишился престола. Кто был тогда за него? Одни лише Захарьины да совесть таких, как Челяднин. К нему и нынче не прибыло... Всё те же Захарьины да всегнусный Басманов, от приблужения рождённый, с сыном своим непотребным. Да писаря... [73] Писаря — здесь: дьяки, которых боярство презрительно называло писарями. А опроче — не вижу! Нету теперь во всей вселенной никого, кто положил бы душу за него. Сердце моё, разум мой, боль моя вещают: нету!

С тех пор как на Москве возроптали княжата Оболенские, вести о «московских делех» стали для Старицы нужней света белого. Денно и нощно бдела она о тех вестях, исхлопоталась, исколготилась, собирая их. По словечку, по слушку собирала, не чураясь ничем, даже домыслами, даже вралитиной.

А вести были разные. Ямщики говаривали:

— Шало на Москве!

Послухи Евфросиньины, наряженные во все ближние ямы [74] Ямы — здесь: ямские станции. , не допытывались, что значит — шало? Тишком мотали на ус ямщицкие перебирушки. Но и без расспросов было ясно: неспокойно в Москве.

Купцы жаловались:

— Убытчит Москва! На каждом углу мытник [75] На каждом углу мытник. — Мытник — сборщик мыта (пошлины) с продаваемого на торгу. . На рубль продашь, а издержишься на пошлинах на двадцать копейных.

Иногда с опаской прибавляли:

— А и на рубль не продашь: исхудал народ... Война. Поборы.

Калики перехожие, нищие, странники-богомольцы, бредущие от города к городу, от монастыря к монастырю, воскручинивались:

— Отложились московиты от Бога! Чадь простородная кости мечет, и глумы деет [76] Глумы деять — лицедействовать, скоморошничать. , и в корчмах опивается до обумерствия, бои кулачные учиняет великие, и смертного убойства много живёт в тех играх, и многие без покаяния пропадают. А великородные, боярове и вельможи, многими неправдами люд проторят и отщетевают, и никто же не может глас воздвигнути на те их неправды великие!

И тоже, с оглядкой, злосердным шепотком присказывали:

— Да те же боярове и вельможи из крестного целования выступают, тщась восхитити на ся власть, как было уже... И через те их умышления злокозненные грядут на землю нашу скорби великие, занеже, сказывают, государь неукротимым гневом содержим.

О царском гневе говорила вся Москва, и ждала его, и благословляла: бояре и вельможи давно уже переполнили чашу терпения московитов — и те ждали своего часа, чтоб опрокинуть её им на голову. Так что сирые странники передавали именно то, что ходило по Москве из уст в уста, и от себя ничего не домысливали. То была сущая правда!