Валерий Полуйко - Государь всея Руси

Там, в Новгороде, он умиротворял «литовствующих», которые рьяней других воротили носы от Москвы и чаяли найти свои выгоды не в служении ей, а в измене, — умиротворял настойчиво, неустанно, но делал это тонко, с умом, оставаясь всё время пастырем — не судьёй, не гонителем, — пастырем, терпеливым и чутким наставником, попечителем душ, а не соглядатаем Сыскного приказа. Лишь единожды отступил он от этого правила и вынужден был со всей решительностью употребить свою власть, чтоб не допустить в город мятежное войско удельного князя Андрея Старицкого.

В Москве тоже — не проклинал, не анафематствовал, а увещевал, мирил, печаловался, святым крестом и Божественным словом подвигаясь унять те жестокие распри боярские и усобицу, что сотрясали Москву в первые годы его святительства. Он не дал втянуть себя в эти распри и усобицу, не пошёл на поводу ни у одной из враждующих сторон, а когда настало время иных деяний и иного подвига, решительно и твёрдо стал на сторону мужавшего Ивана, соединив свою судьбу с его судьбой и всецело отдав себя утверждению его власти. Он, по сути дела, и воспитал Ивана. Когда все вокруг развращали его, потакали его диким выходкам, Макарий был единственным, кто наставлял его на путь праведный и не восторгался его «подвигами», как иные, вопившие в восторге всем скопом, видя, как он носится по городу с оравой своих сверстников — боярских и княженецких сынков, давя и калеча людей, или швыряет с кремлёвских колоколен бессловесных тварей: «О, храбр будет сей государь и мужествен!»

И теми познаниями в богословии, которыми Иван поражал всех вокруг, он тоже был обязан Макарию. Но самая главная заслуга Макария состояла в том, что именно он, он внушил Ивану мысль быть на московском престоле тем, кем были Давид и Соломон — на иерусалимском, а Август, Константин, Феодосий и другие — на римском [129]. Он вживил эту мысль ему в плоть, в кровь, в сознание, в дух, он возвысил её до священных горних пределов и не только обвенчал его на царство, не только провозгласил первым российским царём, но и подъял его дух, его сознание до этой самой священной высоты, с которой тому во всей полноте открылись значение и важность совершившегося. В этой связи нелишне вспомнить и нашего знаменитого историка, повторив вслед за ним: «Иван был первым царём не только потому, что первый принял царский титул, но потому, что первый осознал вполне всё значение царской власти, первый, так сказать, составил себе её теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически».

Положение Макария, благодаря огромному расположению к нему Ивана, было особенным, можно даже сказать — исключительным. Он, по сути дела, был вторым лицом в государстве, и Иван, отправляясь в военные походы или длительные монастырские объезды, неизменно поручал столицу его попечению. «Ты, отец мой, — писал ему Иван в таких случаях, — позаботься, сколико Бог тебе даст, во всём соблюсти моё царство, а брата нашего и бояр, здесь остающихся, во всём наставляй». Но Макарий, к чести своей, никогда не использовал этого себе на корысть, никогда не злоупотреблял доверием Ивана и никогда не раболепствовал перед ним, не льстил ему — он всю жизнь продолжал воспитывать его и наставлять на путь истинный. Как-то Иван попросил, чтоб прислал он ему для повседневного чтения душеполезную книгу, и Макарий послал ему Погребален. Иван возмутился и сделал ему выговор, указуя, что такие книги не вносятся в царский дом. Макарий с достоинством ответил ему: «Аз, богомолец твой, посла спроста по твоему приказу, что еси велел прислати книгу душеполезную. И та, что аз послал, всех полезнее, аще кто ея со вниманием почитает, и тот в веки не согрешит».

И вместе с тем он глубоко почитал Ивана как государя и никогда не вступал с ним в соперничество, стремясь возвысить свою власть над его властью. Нестяжательская проповедь об изначальности власти святителя и её превосходстве над властью царской была чужда ему, и он, освятивший эту власть, именем Бога утвердивший её величие, не мог даже мысленно посягнуть на неё. «Аще сердце царёво в руце Божии, то всем подобает по воли Божии по царскому велению ходити и повиноватися», — торжественно провозглашал Макарий и при любых разногласиях, случись у него таковые с Иваном, никогда не позволил бы себе принуждать его к покорности, к покаянию перед собой, как это проделал, к примеру, с его дедом митрополит Геронтий [130].

Рассорившись с Иоанном из-за того, что тот принял сторону его хулителей, нападавших на него за то, что он ходил с крестами при освящении Успенского собора не по правилам — не по солнечному восходу, Геронтий выехал из Кремля в Симонов монастырь, оставив в Успенском соборе лишь свой пастырский посох, и заявил, что ежели великий князь не приедет к нему, не добьёт челом и не решит спора в его пользу, то он вовсе оставит митрополичий престол и станет жить в келье, как простой монах. Такой поступок Геронтия всполошил всю Москву, и не только священников и иноков, но и мирян — на что, вероятно, и рассчитывал своенравный старец, — и они единодушно стали на его сторону. Хулители вместе с великим князем Иоанном Васильевичем остались в меньшинстве.

Видя такое дело, Иоанн решил помириться с владыкой, послал к нему в монастырь сына своего Василия с просьбой воротиться назад. Но Геронтий не внял этой просьбе. Тогда великий князь, смирив свою гордыню, поехал сам бить челом и виниться перед ним, обещая впредь во всём слушаться его и повиноваться. Русской Каноссой стал для Иоанна Симонов монастырь [131]!

Конечно, в отличие от своего деда, Иван вряд ли бы потерпел такое и вряд ли бы смог смирить свою гордыню перед кем-либо — даже перед Макарием, особенно же в пору зрелости, когда стал царём уже и по духу; но и Макарий, помогший ему в этом и сам проникшийся благоговейным почтением к его царственности, никогда, опять подчеркнём это, не помышлял ни о чём подобном. Он вообще не был замешан ни в каких неблаговидных делах, как некоторые его предшественники — и упомянутый уже Иоасаф, опорочивший себя участием в боярских сварах, где с несвойственной его сану завзятостью приискивал и свои выгоды, и Даниил [132], ярый враг и гонитель Максима Грека и Вассиана Патрикеева, запятнавший себя откровенным предательством по отношению к новгород-северскому князю Василию Шемячичу, которого заманил на погибель в Москву своей крестоцеловальной опасной грамотой, — да и только ли по отношению к одному Шемячичу: с его молчаливого согласия учинили расправу и над удельными князьями Юрием Дмитровским и Андреем Старицким. «Учал ко всем людей быти немилосерд и жесток, уморял у собя в тюрьмах и окованных своих людей до смерти, да и сребролюбие было великое», — писал о Данииле современник-летописец.