Валерий Полуйко - Государь всея Руси

Андрей взялся рассказывать, сколько за Волгой земли лежит втуне: всю Русь со всеми её бебехами уместить можно. И ещё останется! Строгановы, выпросившие у царя часть этих земель и добившиеся больших льгот — полного освобождения от тягла в течение двадцати лет, — вызывали у него величайшую зависть.

— Покуда мы будем здесь грызться за свои клочки, — высказывал он свою зависть, — они там такую мошну наживут — сам государь станет у них взаймы просить!

Но этого рассказа хватило ненадолго, и араки, которое он не забывал подливать в чарки, опять вернуло его к питейной теме.

— А кабаков в Казани теперь не менее, чем у нас. Казне от них прибыток поболее, нежели от таможенных пошлин. Где были у них ранее заезжие дворы, и там теперь кружечная торговля. Насуслятся нашей горькой и жалуются — своими ушами слышал: деи, московский царь — сам татарин, а нами обовладел.

— Да чур тебя! — аж поперхнулся Василий. — Что безлепицу-то переговариваешь? Государь — татарин!

— Да ты что, Василей?! — удивился Андрей. — Про то, вона, даже в Казани ведают! От матери в нём татарская струя — через Глинских. Глинские ве́ди — из татар... При Витовте [208]в Литву из Орды выехали. Неужто не ведал?

— И ведать не хочу.

Василий засуетился, налил доверху свою чарку, выпил. Чтобы не встречаться глазами с братом, стал усердно засматривать в расставленные на столе миски и блюда с едой, будто искал чего-нибудь повкусней.

Андрей подвинул ему миску с похлёбкой.

— На-кась, похлеби ухи яичной. Таковой и на государевы пиры не варивают! — И прибавил с насмешкой: — Буде, и такое тебе страшно слышать?

— Тебе, братка, також не худо бы язык придержать, — всё ещё пряча от Андрея глаза, сказал с внутренней тревогой Василий. — Ты — не пьяный татарин, с тебя спрос иной. За такие речи... Сам знаешь, вырвут язык и «Господи помилуй» не дадут вымолвить.

— Что-то я не уразумею тебя, Василей! Неподобные речи о государе боишься и слышать, а отметнуться от него на другую сторону, израдить — не боишься? А за такое кой-чем иным расплачиваются.

Василий медленно поднял глаза на брата, виновато и доверчиво посмотрел на него — глубокое смятение проглядывало сквозь эту повину и доверчивость. Тихо сказал:

— Ещё как и боюсь, братка... Знал бы ты, как боюсь! А что делать? Середины-то нет! Нету, братка, в мире сущем спасительной середины, всё в нём размежёвано надвое: жизнь и смерть, добро и зло, свет и тьма...

— Мечешься ты, Василей, а с чего, ей-богу, должно быть, и сам до путя не ведаешь. Мудрости тебе недостаёт, степенности... Полошишься... А с чего уж так полошиться-то? Страшишься худых перемен? Страшишься, что явится кто-то... иной, поцепит тебя на дыбу и спросит, пошто ты, Василей Щелкалов, не поворотился загодя в его сторону?

— Страшусь, что даже и не спросит.

— Что ж, молчком повисишь... покуда нужда в тебе станет.

— А коль не станет? Неужто же без меня не обойдутся?

— Тут уж, братец, всё от нас зависит. Об том я тебе и толкую. Надобе так служить, а допрежь всего так знать, так уметь делать своё дело, чтоб тебя и в аду черти из Варной купели выимали, единого ради совета с тобой. Ты же покуда усердствуешь не столико в службе, сколико в питии вина на царских пирах. А тем, Василей, цены и достоинства себе не прибавишь и чести не обретёшь. Шуты да опивалы також потребны государям, да токмо на пирах, для потехи.

— Вино також надобно уметь пить. Твоими же словами и отвечу, — вступился за себя Василий, правда не очень твёрдо и решительно. — Не умей я пить вина на царских пирах, ходить бы мне доселе в подьячих — при самой ревностной службе! Тем умением я и взор его на на себя обратил. Вот и пью... А что далее делать — не ведаю!

— И ведать не будешь! И знаешь пошто? Пото, что смотришь на себя не тем взором. Да, мы холопы без роду и племени. Отец наш был подьячим, а дед барышником на конской площадке. Холопы, но!.. В Казани был я зван архиепископом Гурием к столу и между делом спросил его, зная, как он изможен в учёности, про слово «дьяк» — которое ему изначальное значение? И сказал Гурий, что слово изначально грецкое, речётся диакос, а значение ему — слуга. Ныне же иноземцы дьяка Висковатого канслерем величают. А канслерь — сие уже не диакос грецкий и не дьяк русский. Разумей сие! Поглянь, сколико в нём достоинства, в Висковатом-то! Бывает ли такое достоинство у слуги? А ты — слуга. Ты ищешь не службы, а господина. Потому и мечешься, потому и сторону приглядываешь... А у нас нету иной стороны, опричь той, на которой мы ныне. Помни сие! Пусть иные мечутся и выбирают, а мы мудро послужим, не преступая клятв. Или?.. — Андрея вдруг полоснула страшная мысль. Он весь напрягся, словно хотел закричать на Василия изо всей мочи и, наверное, закричал бы, но видно было, что ему даже дыхание перехватило от этой мысли. — Василей, сознайся! — прошептал он с придышкой, и шёпот этот был как проклятье.

— Не преступил ещё, не полошись, — сказал Василий, и так спокойно, так невозмутимо, что Андрей не поверил ему.

— Василей! — Голос его чуть набрал силу, но грозного крика всё равно не получилось, и он вместо этого устрашающе сжал кулаки. — Сознайся!

— Сказал уж: не преступил. Однако... что такое человек, как писано, чтоб быть ему чистым?

— Ты мне не по писаному, а как брат брату, — уже в полную силу потребовал Андрей. — С кем стакнулся?

— С чернцами, — сквозь досаду, но с облегчением сознался Василий. Ради этого признания он сегодня и рвался к Андрею.

— Что, и те туда же? — опешил от неожиданности Андрей.

— Да нет... Книги печатные им поперёк горла. Намерились расстроить сие дело. Чужими руками, вестимо... Серебра отвалили — ещё одну печатню поставить можно.

— Сего надобно было ждать. Говоришь, и серебро отвалили? Стало быть, крепко их забрало. Не отступятся теперь, покуда своего не добьются. Ох, то страшная сила, Василей! Угораздило же тебя!

— Угораздило, братка... На старой вражде моей к Фёдорову, к друкарю-то, уловили. Не дружен я с ним — истинно... Что-то мне в нём не по нутру. Оттого и грех на душу брал, совал ему палки в колеса. Черноризцы мне то и припомнили. Молвят, ежели дело будет расстроено людьми неумными и неискусными, то многие вины по старой памяти на меня лягут.

— Верно. Ещё постараются и чужое сопхнуть. Переусердствовал ты, братец, с друкарём-то... Неприязнь неприязнью, а голова на плечах всегда должна быть. Я, правда, також не люблю его. Его и сам государь не жалует, сказывали мне люди сведущие... Какой-то он уж больно праведный, а главное — одержимый. На Руси таких испокон не любят. Русь чтит праведное лише в мощах. Но дело его вельми потребное. И разрушить его так, чтоб под корень, уже не удастся! Можно сжить со свету друкаря... Одного уж и сжили. Можно разбить друкарский стан, спалить Печатный двор, но воспрепятствовать печатанию книг уже нельзя. Всё едино их будут печатать, понеже пришла тому пора. По-pa! Можно ли было, скажи, ещё полсотни лет назад помыслить, что татара — татара! — будет у нас под пятой? А нынче, гляли, мы пьём с тобой их араки и посмеиваемся над ними. Вот что такое — пора! Чернцы, отвалившие тебе серебро, не разумеют сего. Но тем они и страшны. Не разумея, они будут противиться до последнего... И ты до последнего принуждён будешь пособлять им. Теперь вы связаны единой нитью.