Вячеслав Усов - День гнева

Водообильная, морщинисто изрытая речушками низина по правобережью Ловати легко одолевалась только зимой. Март — последний месяц крепкого льда и мёрзлой корки на болотах. Месяц набирающего силу, сладко и жадно поглощаемого солнца и кружащего голову бражного воздуха. Лекари говорят, что кружит голову не воздух, а недостаток свежей пищи... Так едешь, словно светлое пиво пьёшь, всеми жилками расслабляясь, и вдруг царапнет: не на встречу ли со смертью? Но небеса так чисты и тепло-желанны, что с образом души, птицей тающей в них, становится нестрашно, вольно...

Под вечер второго дня пути дозорные обнаружили неизвестный отряд чуть меньше, чем у Кмиты, но очень резво идущий наперехват ему. Филон Семёнович остановился на взлобке, чтобы нападающим пришлось одолевать подъём. Самые остроглазые как будто различали значки на древках, польские или венгерские. Но вероломство московитов многообразно, недавно они, добыв такие же значки, напали на Воронеч, чтобы перебить жителей, принёсших присягу королю. Сабли полезли из ножен без команды. Тут Кмита, словно ему глаза промыли, узнал литовского воеводу Сибрика — на вороном мерине, с красным султаном на шлеме с забрал ьцем, в синем плаще. Тот любил яркое, контрастное, Кмита предпочитал неброские цвета: тёмный колет, пепельную накидку-мантель, простую железную шапку с медным наплывом на темени, гнедых коней. Сибрик закричал:

— Возьмёте в сотоварищи?

— В подельники? — употребил Филон Семёнович воровскую отверницу. — Мы соляных промышленников хотим пошарпать.

— На всех достанет!

Обнялись, глотнули из одной фляжки, заторопились к Холму, чтобы заночевать не в голом поле, хоть на пепелище. На следующий день достигли Старой Руссы.

Промышленно-торговый городок расползся вдоль дороги, разбросался по соляным источникам так вольно, что окружать его стеной не было смысла и возможности. Так его и решили грабить — по слободкам, распределив между отрядами и ротами. Сперва, конечно, припугнули жителей, не оказавших ни малейшего сопротивления, согнали толпу к Земской избе, ребята поиграли нагайками и саблями. Потом пошли вышибать ворота, трясти хозяев справных домов. Те повыкапывали горшки с серебром. Кмита и Сибрик распоряжались с суровой деловитостью, играли в справедливый суд, выслушивая самых отчаянных жалобщиков. Протестовать решались немногие. Смелей других вопили женщины — про бабушкину телогрею, ей-де износу нет, или про последнюю рубаху — однако голландского полотна. Бабьего воя Кмита не терпел, обрыдло под Смоленском. Приказывал вернуть, хай милуется в той срачице с мужиками.

Он не испытывал даже тех невеликих сомнений совести, как при убийстве пленных. Московского зверя следовало усмирить любыми способами, загнать поглубже в северо-восточные леса, иначе худшие бесчинства повторятся на чистых улочках Витебска и Вильно. Удивили крестьяне. Соляные колодцы и источники были раскиданы по окрестностям Старой Руссы вплоть до Ильмень-озера. Соблазнительно было прогуляться по дальним варницам. Но март всё глубже изгладывал дороги, речушки возле выходов солёных вод стали непроходимыми, без проводников не проберёшься. А в Руссе через неделю стало пусто, скучно. Кмита собрался в обратный путь, Сибрик предложил:

— Мужикам, хлопам местным, долю пообещаем — проведут!

— Але так заведут, что сгинем.

— Ни, они охотою идут. На всех злобятся — и на шляхту московскую, и на промышленников-лавников. И наши хлопы, коли случится, нас тэж продадут.

Он оказался прав. В ближайшей деревне на предложение Кмиты провести казаков к Трём Ключам крестьяне подрались — кому идти. Казаков вёл Голубок, Филон Семёнович советовал ему: «Поберегись!» Не удержался, спросил мужика, круче всех махавшего кулаками: не грех ему вести литву против своих?

— Какие оне свои? Что оне, что ты, пан воевода, не во гнев будь сказано. Оне нас не жалеют!

— Промышленники — не паны, трудятся, как и ты.

— А соль почём?!

— Стало быть, тебе сия страна как бы чужая?

Крестьянин так глубоко задумался, что Кмита ответа не дождался.

Голубок возвратился довольный. Местные помогали в поисках лесных урочищ, куда, заслышав о нападении на Холм, хозяева попрятали запасы соли, серебро и дорогие шубы. Сибрику тоже захотелось прогуляться по окраинам. Так застряли в Руссе на две недели. Густо и многолюдно обрастают промышленные города — сёлами, ремесленными слободами, заимками-хуторами, где крепкая семья выращивает больше хлеба, чем иная деревня... Отряды Кмиты и Сибрика тащились, перегруженные добычей не в фигуральном смысле. Кони едва плелись по дорогам в мокнущих шрамах проталин, санный обозишко не поспевал за всадниками, а отставать опасно. Крестьяне знали, что литва везёт добычу, и вовсе не из патриотических соображений могли напасть. Оружия у них уже хватало, война и двоевластие мало-помалу всколыхнули чёрный мир, он выбросил в леса и на дороги шальные ватаги, ещё не решившие, кого бить, и потому громившие всех. Три-четыре лета такой войны — и рухнет московское всевластие. Один немецкий путешественник недаром отмечал, что у царя не хватит сил удерживать такую обширную страну, он нахватал лишку земли со множеством враждующих народов. Россия по природному закону обречена на удельный распад. Первой, полагал Кмита, отпадёт Новгородчина.

К Великим Лукам подходили по синему льду. Освобождённый от снега лёд на озёрах подёргивался плёнкой воды, вбиравшей сок апрельских небес, и в глубине, тоже насыщенный влагой между игольчатыми кристаллами, приобретал оттенок иссиня-вороненой восточной стали. На сколько миль, прикидывал повеселевший Кмита, сдвинулись на восток границы Речи Посполитой? Новгород стал пограничным городом. До Старицы, куда повадился ездить великий князь Московский с молодой женой, рукой подать. Прихватить бы их там тёпленьких... Всё нынче казалось по плечу помолодевшему Филону Семёновичу, ликующая душа возносилась, жаворонком звенела над парящей долиной Ловати. В Великих Луках победителей встречали с радостью, слегка отравленной завистью к добыче. Что ж, Филон язык отбил, сговаривая в поход бездельников, оправившихся от ран... Опередив оружничего, стремя ему придержал Зуб.

«А постарел служебник», — отметил Кмита, свежим глазом охватив лицо с длинным пригорбленным носом, мрачные впадины под загустевшими бровями и тощую сутулую фигуру, приличную скорее писцу, чем боевому шпегу. А десять лет назад Зуб так рвался в самые опасные места и предприятия, похаживая по острию опричнины, что мнилось, износу не будет его лукавым фортелям и злости. У него московит, взяв Полоцк, побил семью за еретичество, приверженность к какой-то из новых вер. Царь приказал тогда — пощадить всех, кроме евреев и еретиков. С тех пор Зуб возненавидел московитов глубоко и до самой смерти. А злоба и тайная служба скоро старят.