Вячеслав Усов - День гнева

Ксюша не поняла. Потом заполыхала горячо, с грубым свекольным оттенком, словно деревенская молодуха от скоромного намёка. Михайло торопился:

— Уедем! Далеко, на вольный Север! Мне Неупокой сказывал, там легко укрыться, землю купить у местных, я своё имение заложу в монастырь, под него деньги... Али на Каму, к Строгановым, им воинские люди нужны для обороны. Люди денежные, жалованье рублёв до сорока, мягкая рухлядь... Ксюша, мы славно заживём! А грех расстрижения твоего до скончания дней станем отмаливать, и детям накажем, и внукам. Господь услышит эдакий хор — погромче Благовещенского...

Всё перемешалось в его напряжённой гримасе — моление, шутка, мечтательность и страх отказа. Ксюша хотела возмутиться, выбежать, но млеющее окостенение сковало бёдра, руки налились тёплой тяжестью. Когда Михайло снова потянулся к её губам, не шевельнулась. Поцеловав, он отклонился, заглядывая в глаза, легонько выдохнул, и Ксюша снова уловила оттенок тления в его больном дыхании. Только тогда отшатнулась и не заметила, как оказалась возле двери.

— Я вскоре оздоровею! — крикнул Михайло отчаянно, внушая Ксюше всю проснувшуюся веру. Впервые без помощи поднялся на кровати, порываясь соскочить на пол, если бы не был в исподнем. — До конца осады жди меня, Ксюша!

— Тебя уж ждут, — пролепетала она не своим голосом и волей.

Хождение на стены с хоругвями стало опасным после двадцатого сентября, когда Замойский вновь расщедрился на порох из своих заначек, и гайдуки, «услышав молебна певаема, по взбешённому своему обычаю камением во град шибаху». Особенно свирепствовали венгры у Покровской башни, откуда их с таким позором выкурили, убили лучшего воеводу, а на бревне, просунутом в бойницу, повесили ротмистра. Не одну голову проломили эти камни, не одну ряску обрызгали кровью и мозгами, но в самое сердце поразил псковичей булыжник, ударивший в древнюю греческую икону Дмитрия Салунского. До исподней доски пробило золочёный доспех, «во чрево повыше пояса, против правого рама» — в подреберье, в печень. Для живого — рана болезненная и смертельная. Теперь, решили знающие люди, Дмитрий не спустит, «избавит ото враг наших своей молитвой и помощью», о чём весь город и синклит просил его в особом молебне.

Помощь явилась неожиданно. Ночью в Псков пробрался перебежчик, «бывший русский, полоцкий стрелец Игнат». Подобных беглецов, насильно, по их словам, взятых из завоёванного города в королевское войско, с приходом холодов хватало. Игнаш к побегу подготовился. Выведал и чуть ли не на чертёж нанёс места подкопов, которых не умели указать пленники под пытками. Встречные земляные работы подтвердили его вести, русские «переняли» вражеские штольни и обрушили взрывами. Больше поляки, венгры, немцы не пытались ковыряться в земле. Никто не сомневался, что мысль составить планы внушил Игнашу Дмитрий Салунский.

С хоругвями, мощами и иконами ходили на стены раз в неделю. Охотников подставлять головы под камни и мёрзнуть над Великой, уже несущей застывающее «сало», становилось всё меньше. Неупокой не пропускал ни одного молебна. Не только потому, что видел, как они нужны людям, от стражи до стражи маявшимся на стенах; его всё больше занимала, затягивала тайна этого действа и воздействия, необъяснимого с позиций просвещённого социнианства, готового сорваться в атеизм, к чему Неупокой совсем недавно был очень близок. Увлёкшись диалектикой, он временами уже и Богу во Вселенной места не находил. Не может, если верить опыту, существовать душа без тела, а следовательно, и чистый Дух-творец.

Но если горит огонь, есть некто, возжигающий его, или по меньшей мере нечто, делающее горение возможным. «Что это? — спрашивал Неупокой под молитвенное пенье. — Кто это?»

Глубина веры поверяется отношением к смерти. Крестные ходы по стенам укрепляли защитников в том, что пуля и сабля ничтожны перед вечной жизнью. С гибелью тела сознание не исчезнет, а перейдёт в иное состояние, сохраняя если не память, то драгоценное единство. Этой-то чистой веры недоставало Неупокою. Слишком настойчиво рассудок подтачивал её, требуя доказательств там, где их не может быть. Видения святых его не убеждали. Он мучился сомнением в прежних сомнениях, так сказать — атеизмом атеизма, тем последовательным, безудержным отрицанием, которое уводит сильных в пустыню агностицизма, а слабых — в суеверие. Неупокою туманно мнился третий путь...

В день встречи с Ксюшей, в самый разгар молебна у Покровской башни возле походного налоя упал не камень, а железный катыш с куриное яйцо. Стреляли венгры из-за реки, из длинноствольных пушек, стараясь накрыть не только стену, но и жилые строения, давно оставленные жителями. А день выдался ясный, со жгуче-терпким утренним морозцем, сменившимся солнечно-слёзной ростепелью. Нынешние молитвенные распевы погрузили Неупокоя не в богословские пропасти, а в мечтательную реальность, где расстрижение Ксюши, совместный побег неведомо куда, любовь к уроду и прочее немыслимое — возможно... Кусок железа вернул его в действительность.

Служители сворачивали хоругви, прятали чашу со святой водой, толкались у входа в башню. Священник и иноки Печорского монастыря вели себя степеннее, не кланялись свистящему дробу. В изножие стены ударили тяжёлые ядра. Сотрясение через плитняк, скреплённый наскоро и рыхловато, отдалось в ноги. Со смотровых площадок закричали, что «литва шевелится», подтягивается к шанцам. Обстрел усилился. От башни, недавно восстановленной, отвалилась глыба, как льдина в ледоход.

И у защитников возникло ощущение какой-то плавучей неустойчивости, открытости с обоих берегов — хоть галься над ними, хоть расстреливай. Человек знает, что от судьбы не убежишь, и всё же обороняется, сторонится болезни, сабли, семейного несчастья. От ядер оборониться можно только в башне, и там можешь погибнуть под обломками. Жестокая игра, удача-неудача в чистом виде угнетали людей, они жались к опорам тесового навеса, к тыловым лестницам. А пора готовиться к отражению приступа, литва решилась на отчаянное. Стрелецкий сотник сорванным голосом сказал священнику:

— Ступай в город, святой отец, не мельтеши ризой-то.

Священник махнул служителю, чтобы сворачивал покров.

Неупокой остановил его:

— Службу-то ты не завершил, отче. — Холодно сотнику: — Делай своё, а мы своё. Спроси, кто хочет причаститься, у нас просфоры остались и преждеосвященное вино.

Он вспомнил, на каком слове прервали службу. Подошёл к налою, обратился к востоку и продолжал за священника. Кто сам играет на рожке или сопели, музыка раскрывается богаче, до глубины, в то время как многим слушателям кажется неискусной. Произнося слова, тысячу раз пропущенные не через сердце, а через слух, Арсений впервые проникался их магической значительностью. С ним повторялось уже испытанное во время крестного хода. Он снова ощущал присутствие таинственной силы, как бы искристым облаком сгущавшейся над походным алтарём и подчинявшейся притяжению молитвы. Он не знал, испытывали ли её воздействие другие, но в нужных местах, указываемых сотником, стали задерживаться, собираться люди и делать то, что им велели. В эти недолгие минуты Арсений твёрдо знал, что ни одно ядро не одолеет искристого облака. А остальные, судя по поведению, хоть на минуты, да почувствовали себя защищёнными от тёмной игры.