Петр Дедов - Сказание о Майке Парусе

Маркел вскочил на ноги. Мужик улыбнулся, протянул огромную лапищу:

— Здравствуй-ка, добрый молодец!

Маркел отшатнулся.

— Да не бойсь, я — Микита Сопотов, тот самый, кого вы поджидаете, — приветливо пояснил он. — Где Василек-то?

В это время из кустов вышел с ружьем наизготовку дед Василек.

— Бросай-ка свою пушку! — крикнул он. — Теперь не уйдешь!

— А куда мне уходить? — миролюбиво отозвался Микешка. — Я дома. Плохо вот, что ямки ты мои порушил, хворостом завалил. На день теперь работы...

Он присел на валежину, положил рядом ружье, достал кисет с табаком, неторопливо стал закуривать.

— Арестованный ведь ты! — подскочил дед Василек и отбросил ногой Микешкино ружье. — Вязать тебя будем, сукина сына!

— Побалуй у мене! — прогудел Микешка, и в голосе его послышалась угроза. — Дай сюда ружье, чего лягаешься!

Он поднялся в рост — огромный, устрашающий, двинулся на старика. Дед Василек приложил к плечу берданку. Микешка остановился. Так стояли долго, смотрели друг другу в глаза.

Маркела поразило, как изменился всегда веселый старичок. Как сузились и потемнели, налились васильковой синевою его светлые глаза, и сколько ненависти, решительности отразилось на сухощавом, костистом лице! Где-то он видел похожее лицо... Да, да, на репродукции с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни». Стрелец со свечой... Такой же бесстрашный, прожигающий ненавистью взгляд. Человек с этим ломающим взглядом должен быть беспощаден, способен на все... Вот тебе и старичок-лесовичок!

Это вот и мешало всегда Маркелу — всепоглощающий интерес стороннего наблюдателя за происходящим. Вместо того, чтобы действовать, подобрать хотя бы Микешкино ружье, он стоял и «ворон ртом ловил».

Но все, слава богу, обошлось. Микешка, видать, тоже почувствовал, понял характер деда Василька, а может, бывал в таких переплетах, хорошо знал старика раньше... Он сгорбился, опустил голову. Тихо сказал:

— Чего ты скачешь передо мной, как петух? Я сам пришел к тебе в руки. Сколько можно хорониться от тебя в своем же лесу?..

— Эт с каких пор он твоим стал, лес-то?

— Родился здесь и вырос... Тайга для меня — што дом родной.

— Брешешь. Дом родной не грабят, как ты тайгу.

— Брешут собаки, да свиньи, да ты с ними.

— Сколь годов не сеешь и не пашешь, а в кубышке, поди, золотишка не мене, чем у каинского купца... Много соболей загубил ноне? А косуль, сохачей?

Микешка не ответил. Отступил, сел на прежнюю валежину. Маркел только теперь догадался подобрать его ружье. Микешка покосился на него недобрым взглядом.

— И все-таки чудно мне: почему ты сам решил сюда прибечь? Ить издалека, должно, заметил, што я тутока? — спросил дед Василек. — Три года тебя словить не могу, а тут — на тебе, явился... Прямо как к теще на блины. Думал, помилую?

— На кой черт она мне загнулась, твоя милость. Сидишь тут в своей берлоге и не знаешь, поди, што власть-то давно переменилась. Нету теперь твоего царского Кабинета, некому тебе служить. Все теперь наше, народное. И ты не становись мне поперек путя — зашибу.

— Во-она ты какой умный сделался, елки-моталки! Ни дать ни взять — хвилософ в шабуре. Да в гробу я видел царя твоего с Кабинетом и с тобою вместях! Не царю, а лесу я служил и служить до смертного часа буду! «На-аше, наро-одное»... Дак давай теперь, жги-руби, выводи все под корень, ежелиф народное, хозяина своего не имеет... Надолго ли тебе, разбойнику, тайги-то хватит?

— На мой век хватит.

— А вот это видел? — дед Василек кинул кукиш в наглую Микешкину харю.

Микешка вдруг расхохотался хриплым, неприятным смехом, похожим на скрип треснувшего дерева в непогоду. Видно, развеселила его наивная запальчивость старика, особенно детская выходка с кукишем. Он трясся всем тучным телом, утирал шапкой глаза — хохотал долго, с подвывом.

— Ну дак... словил ты меня... наказывай, — наконец выдавил он. — Каким властям сдавать-то будешь: красным али белым?.. Какой приговор вынесешь?

— А приговор будет такой, — серьезно, даже торжественно объявил Василек, — во второй раз попадешься — к дереву привяжу и розгами буду пороть, покеда лосятина из тебя не полезет.

— Ну, а счас-то? — Микешка пал на колени, прижал к груди кулачищи, воздел к небу глаза, завопил дурашливо: — Накажи за грехи мои! Што же, счас-то, так и отпустишь ненаказанного?!

— Счас-то? — старик подумал. — На первый раз трогать не буду. Катись на все четыре... Только ружье заберу — властям потом отдам, какие объявятся. Пускай оне и судят...

— Ружье?! — Микешка вскочил на ноги, с ревом бросился на старика. Напоровшись на поднятый ствол, отскочил, повернул к Маркелу. Но и здесь ужалился о черный глазок ружейного дула.

— Уймись, — спокойно посоветовал дед Василек, — не прыгай. Ишь ты, ломаться тут начал, как дерьмо через палку. Думашь, власти за мной счас никакой не стоит, дак спущу я тебе? Чеши отсель во все лопатки, покеда не передумал я!

— Да вы чо?! — очумело завертелся Микешка. — Вы вправду, ли чо ли? Ружье-то? Да как же в тайге без ружья-то, без кормильца-то? Оно ить охотнику нужнее, чем пахарю лошадь с сохой...

— Вот и купляй лошадь, начинай жить по-честному, как добрые люди живут, — отрезал Василек.

— Чо, и вправду стать перед тобой на колени?

— Хоть на пузе ползай, сапоги лижи — не отдам! Ты меня давно знаешь.

— Знаю... — Микешка подобрал с земли свой заплечный мешок, медленно пошел прочь, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, выворачивая пятки. Оглянулся, хрипло сказал:

— Встретимся ишшо на узкой дорожке.

Хотел еще что-то сказать... В бессильной ярости вдруг схватил коряжину, замахнулся. Серый — как тут и был — шибанул ему под ноги. Человек и собака клубком покатились по земле.

— Серый, назад! — закричал дед Василек. — Не поганься об него, об козла вонючего...

Затяжная выдалась осень 1918 года. Такой не помнят и старики. Конец ноября, а снег еще не выпал: в тайге тепло, сухо и непривычная, мертвенная тишина. Все живое приготовилось к зиме, попряталось в норы и дупла, а она застряла где-то в непролазных дебрях северных урочищ.

Заяц давно сменил серую, порядком потрепанную за лето шубенку на новенькую, снежно-белую. Вот и мается теперь в обновке: где ни спрячется — весь на виду. Мертвой хваткой сцапал его страх, держит без сна и без пищи. В густых ельниках, во мхах ищет косой спасения. Крепко сидит: рядом пройдешь — не вскочит, только косым глазом проводит огромные охотничьи сапожищи. И уж чуть не наступишь — только тогда ударит из-под ног белой молнией...

Однажды проснулся Маркел под утро с чувством какой-то неясной радости. Далеко еще было до рассвета, но уже неверный, рассеянный свет струился в окна, наполнял избу таинственным полумраком.

Маркел вскочил с постели, выглянул в окно: так и есть — выпал первый снег! Вот откуда взялся этот тихий свет, разбудивший его в такую рань. Он надернул сапоги, накинул полушубок и выбежал на крыльцо.