Семен Розенфельд - Гунны

— Ось тоби, ось тоби, за все, за все, за все!..

Арестованные и стража одобрительно смеялись.

Ганна устало разогнулась и, оправляя на ходу сбившийся на шею платок, быстро пошла к реке.

Руки Остапа, запрокинутые на спину, были сплетены накрест и туго стянуты электрическим проводом. Почерневшие кисти беспомощно торчали по сторонам, вздрагивая от тряски телеги. Остап выпячивал грудь, стягивал плечи одно к другому, но рукам не становилось легче, — в затекшее тело провод врезался все больше, вздувая ряды багрово-синих желваков.

За телегой, забегая то справа, то слева, босая, с запыленными до колен ногами, уже много верст бежала Ганна, ни на миг не отставая от Остапа.

— Развяжите, бисовы дети!.. Дайте передохнуть ему! — охрипшим голосом кричала она.

Немцы равнодушно замахивались винтовками, спокойно курили трубки и, методично сплевывая, лишь изредка тугими голосами одинаково бросали:

— Хальт!.. Цурюк!..

Задыхаясь, захлебываясь слезами, Ганна бежала, часто спотыкаясь о выбоины и камни, и снова настойчиво молила:

— Отпустите ж руки!.. Люди ж вы, не собаки!.. Чи нема у вас сердца?..

Изредка оборачивался Остап и хрипло кричал:

— Вертайся, Ганка, бежи назад! Вежи, бо воны и тебя...

Немцы заглушали:

— Штиль — швайген [10] Молчать! (нем.) !

Ганна, бежала, и навстречу ей с обеих сторон неслись знакомые поля, желто-золотистые колышущиеся волны пшеницы, большие черно-серые невспаханные полосы. Далеко справа проносились крылья одиноких мельниц, над головой в светлой синеве, точно мальчишки в реке, ныряли и сладостно купались крохотные жаворонки. И дорога, и поля, и дальние мельницы, и синее небо, и песни жаворонков были давно, с самого детства знакомы и близки, но сейчас все это странно затянулось серой завесой отчужденности и холода, будто она нечаянно забежала в далекий вражеский край...

Ганна споткнулась, упала и разбила ногу. По грязной коже потекла густая бурая кровь. Плача от боли, хромая и спотыкаясь, она бежала дальше, нагоняя телегу.

На повороте из-за кургана выплыла старая мельница. Огромные крылья тяжело цепенели в мертвой неподвижности. На двух из них повисли растерзанные тела повешенных. Головы были пригнуты книзу, руки связаны на спине.

Остап обернулся.

— Ганна!.. Бачишь?

Тот, кто висел пониже, маленький и тонкий, как мальчик, с белобрысой детской головой, казалось, нарочно гримасничал. Огромный почерневший язык торчал изо рта.

Ганна, высоко взмахнув руками, упала ничком.

— Хвилько!.. Братик ридный!.. Що воны з тобой зробыли?!.

Порыв ветра тронул крылья, и мертвые тела закачались. Ганна шарахнулась, вскочила и, рыдая, бросилась за уходящей телегой.

Слева, по узкой дорожке, ведущей из Кривой Балки, выходила на дорогу небольшая толпа. Группа всадников в серых касках редким кольцом охватывала десяток рваных запыленных людей. Босые, со связанными руками, без шапок, они быстро шли, подгоняемые хлыстами всадников. Струйки пота промывали на серой пыли их лиц распаренные борозды.

За арестованными, растянувшись прерывистой вереницей, бежали женщины и дети, равнодушно отгоняемые стражей.

По всем проселочным дорогам, по узким тропинкам, по невспаханным полосам выходили на широкий шлях большие и малые толпы, реденькие группы и одиночные арестованные. Из всех окрестных деревень, хуторов и поместий конные немцы и вартовые гнали к волости десятки и сотни арестованных. Полуголые, избитые и окровавленные, они сливались в одну серую лохматую колонну, извилистую и растянувшуюся, как огромная пыльная змея.

Колонну обгоняли вереницы груженых телег. Мешки с пшеницей и мукой высились горами, туго стянутые крепкой бечевой. Клетки с домашней птицей, ящики с визжащими поросятами, беспомощно повисшие головы привязанных телят сменялись громоздкими арбами, скрипящими под тяжестью сена. Сзади, равнодушно жуя последнюю жвачку, медленно плелись коровы, жалобно блеяли овцы и ржали полустреноженные ковыляющие лошади.

Над всем поднимался золотисто-пыльный туман, пахло дегтем, нагретой землей и травами, скрипели колеса, кричали люди.

Как в древние века, бороздят пути вражеские толпы. Набежали гунны, разорили города и селения, разграбили хозяйства, угнали скот. По всем дорогам ведут пленных, везут похищенное добро.

Скрипит обоз, цокают копыта, стонут раненые и кричат победители.

— Цурюк!..

— Хальт!..

— Руссише швайне [11] Русские свиньи! (нем.) !..

Гунны, гунны снова проходят по земле.

Черным мором, сея голод и смерть, проходят они по окровавленным селам и сожженным полям. Снова, как встарь, бредут они за новыми землями, за новым золотом, за новыми рабами.

Скрипят телеги, ржут лошади, кричат победители.

И над всем стоит палящее солнце, освещая прозрачные облака золотистой пыли.

У самой волости, с обеих сторон дороги, вдоль придорожных канав были разбросаны тела расстрелянных крестьян. Вспухшие, потерявшие человеческий облик, покрытые землей и черной кровью, они лежали в причудливых позах — ничком, навзничь, врывшись головой в землю, нелепо разбросав вывернутые, скрюченные руки и ноги.

Над трупами низкими тучами носились черные стаи кричащего воронья и кое-где причитали у опознанного тела одинокие женщины, окруженные плачущими детьми.

В стороне, над соседней деревней, стремительно поднимались к небу сине-черные вьющиеся спирали. Дым закрывал солнце, и над шляхом проплывали бурые облака, затягивая длинной тенью скрипящий обоз, толпы пленных и застывшие трупы расстрелянных.

— Сожгли, собачьи дити, усю Перловку.

— Мужиков усих постреляли.

— Теперь над бабами змываются.

— А хлиб зараз вывезли.

— Вон и стадо виттиля гонют.

— Та не одна ж Перловка — уся волость горит...

В селе, над поповским домом, у самой церкви, развевался германский военный флаг. У ворот стоял часовой, телефонист разворачивал провод, ровно гудел приглушенный гомон притихшей толпы.

Жилистый, с набухшей над воротником шеей, коротконогий офицер, выпучив круглые глаза, натужно кричал:

— Ви будет хлеб одавайт?.. А?!.

Толпа молчала.

— Ну?!.

Длиннобородый белый старик вышел из толпы:

— Ваше благородие... Усе вам отдали... Усе вы забрали...

Вартовой шепнул что-то немцу. Глаза немца затянулись краснотой, лицо еще больше набухло.

— Твой внук у Красни арми?.. Да?..

Старик молчал.

— Я спрашивайт, он большевик?..

Старик молчал.

Немец кивнул солдатам, и старика увели во двор.

Конвойные подвели Остапа.

Лицо его, покрытое пыльной маской, было неподвижно. Сжатые челюсти окаменели. Только глаза горели на посеревшем лице.

Немец прочел сопроводительную записку.