Семен Розенфельд - Гунны

Вокруг нее собралась толпа солдат, и, рассматривая ее, люди тихо о чем-то переговаривались. Не было больше обычных шуток, смеха, выкриков, — смотрели сочувственно, доброжелательно, а тот, с худым лицом, который первый помог ей, влил из фляжки в ее полуоткрытый рот что-то жгучее, ароматное, от чего в груди стало тепло и голова стала ясной.

Пришел офицер и приказал достать из-под юбки листовки. Худой солдат, строго вытянувшись и отдавая честь, тихо спросил что-то, указывая на толпу крестьян, собравшихся на улице. Он предлагал пригласить для обыска женщину.

Но офицер, резко крикнув, приказал взять немедленно листовки. Кто-то приблизился к Ганне, пытаясь выполнить приказ, но она, приподнявшись, ослабевшим голосом крикнула:

— Я сама!..

Страдая от каждого движения, она приподнялась, села и, с трудом достав пакет листовок, вдруг застонав от боли, резко взмахнула рукой и бросила листовки вверх над головами солдат. Листовки взлетели белыми птицами и рассыпались над толпой, кружась и медленно падая, точно огромные снежные хлопья.

И сразу, будто подкошенная, Ганна вновь свалилась на носилки.

Солдаты подхватывали на лету, поднимали с земли, отбирали друг у друга листовки, быстро, жадно пробегали короткие строчки и неохотно расставались с ними, повинуясь злобным окрикам офицеров.

Толстый офицер заметил, что солдат с хмурым лицом, нагнувшись и сложив вдвое листок, заткнул его за рыжее голенище сапога и с невинным видом стал глядеть на командира.

— Шнидтке!.. — закричал офицер, и шея его набухла над воротником. — Карл Шнидтке!..

Солдат вышел и вытянулся во фронт. Указывая на сапог, офицер яростно что-то выкрикивал, Шнидтке, вытянувшись и застыв, упрямо молчал. Солдаты так же молча и в испуге наблюдали нарастающий скандал.

Офицер, все больше свирепея, покрывшись испариной, злобно кричал, но Шнидтке, бледный, с впавшими щеками и грустными серыми глазами, молча смотрел на командира.

Неожиданно офицер приблизился к Шнидтке и ударил его кулаком по лицу. Он приказал что-то унтер-офицеру, и тот, нагнувшись, вытащил из-за голенища солдата сложенный вдвое белый листок.

— Арестовать! — крикнул толстый, и унтер-офицер, взяв арестованного за рукав, увел его.

Вслед за ним унесли в арестантское помещение при штабе неподвижную Ганну.

С улицы, из толпы крестьян вырвался светлоголовый вихрастый мальчишка и, обежав часовых, помчался по двору к носилкам Ганны. Он нагнулся к ней и прямо в ухо шепнул:

— Не бойсь, Ганну, мы выручим... Не журись, сегодня придемо...

Ганна не шевельнулась. Солдат отогнал Сергуньку, и он не мог понять, слышала ли Ганна его слова.

Не теряя ни секунды, мальчишка выбежал со двора и вихрем помчался вдоль улицы к майдану, откуда вела прямая дорога к большому шляху.

Сергунька бежал быстро, ровно, как вышколенная лошадь. Он не останавливался, не замедлял шага, не оглядывался. Телеграфные столбы, телефонные палки, придорожные кусты, полосы полей — все быстро уносилось, оставалось далеко позади, сменялось новыми и новыми местами.

«Скорей бы, скорей... — упрямо долбило в маленькой, изнемогающей от нахлынувших мыслей головке. — Поспеть бы, поспеть...».

Мальчик начинал уставать. Во рту и горле пересохло, в боках мучительно кололо, холодело в груди.

Но не останавливаться же... Нельзя, нельзя...

Он с трудом добежал до ближайшего села. Сил становилось все меньше. До леса оставалось около пятнадцати верст, — было ясно, что ему туда не добежать, а итти пешком — значит не поспеть, опоздать, погубить все дело, может быть, даже жизнь Ганны.

У кузницы молодой крестьянин запрягал в телегу пару низкорослых сибирских лошадей.

«Быстрые... — подумал Сергунька, — В один час довезут...».

Он подбежал к хозяину.

— Дяинька, — задыхаясь, взмолился он, — а, дяинька, довезите до Вороньего Грая, там мой брат вам мешок сахару за это даст!.. Ей-богу, вот истинный хрест!..

Парень, продолжая запрягать, изумленно посмотрел на него.

— Такий малый, а такий скаженый.

— Та ни, дяинька, я не скаженый... Там мой брат... Его баба помирае... Мне зараз треба до его... Довезите, дяинька, вин два мешка дастимо... Один — кусковой, другой — песок... Ось побачите...

— Врешь, — засмеялся парень.

— Не брешу, дяинька, вот истинный хрест, не брешу... Хай меня гром на цим мисти разнесет...

— Та витчипись ты вид менэ, чего пристал, мазепа чортова!

— Подвези, дяинька... — вдруг заплакал Сергунька, — подвези...

— Та мени ж у другу сторону, — пожалев его, серьезно объяснил парень. — Спроси у кого другого, може и подвезут.

Растирая грязным кулаком слезы, Сергунька продолжал плакать, не в силах сдержать обиду и страх.

— Подвезите... — жалостно просил он. — Мы вам що хотите дадимо... У нас добра много...

Но парень сел в телегу, взмахнул кнутом и отъехал прочь.

Сергунька, поняв безнадежность своей затеи, снова помчался вперед... без передышки, без остановки, пока не упал почти без чувств на другом краю села.

Трудно было дышать. Дыхание застревало в горле, сердце колотилось в груди, точно кто-то бил изнутри молотом. Стучало в виски, застыло под ложечкой. Ему казалось, что он умирает.

— Ой, мамо... — вырвалось шопотом, вместе с воздухом. — Ой, мамо...

Но через минуту сердце выровнялось. Дыхание стало спокойнее.

Он сел и оглянулся.

Напротив у палисадника стояла высокая верховая лошадь. Всадник — немецкий солдат — спал в густой траве.

Сергунька подошел совсем близко. Солдат раскатисто, глубоко, с затяжкой храпел. Лошадь равнодушно щипала зелень. Как бы играя, Сергунька снял с колышка ограды длинные поводья и тихо отвел жеребца в сторону.

Солдат спал.

Сергунька, высоко подняв ногу, вставил босую ступню в стремя и легко вскочил в седло.

Солдат спал.

Жеребец охотно вышел на дорогу и, выпросив мордой поводья, сразу перешел в резвую рысь. Сергунька наддал босыми ногами, как шпорами, защелкал, засвистал, загикал, и жеребец понесся, точно давно мечтал вырваться на волю.

Юный всадник приник к спине лошади, почти касаясь лицом мягкой гривы. Он отдал поводья. Ветер засвистал в ушах, поднял вихрастые волосы, задувал в рубашку, точно желая опрокинуть маленького, щуплого наездника.

«Теперь доеду... — горело в мозгу Сергуньки. — Доеду...».

Отрываясь от спины лошади, взмахивая руками, крича, свистя, улюлюкая, он яростно погонял ее, будто желая в один миг домчаться к лагерю.

Проносились каменные набеленные версты, пролетали холмы, кустарники, болотца, а вот уже издали затемнел зеленый квадрат знакомого леса, замелькали серые тропинки близких сердцу мест.

Вот он пролетел мимо заставы. Его узнают, машут шапками. Кто-то, смеясь, кричит. Вот желтеет вал у края леса.