Семен Розенфельд - Гунны

«Всего не запомнить, — думал Сергунька, — но слова очень хорошие, сильные... Наверное, сам Ленин придумал...»

Ганна и Сергунька готовились в дорогу. Горпина, как мать, хлопотала возле мальчишки, суя ему в руки хлеб и сало. Остап, отведя Ганну в сторону и неотрывно держа ее руки в своих, тихо ей что-то говорил.

Наступал вечер.

Вдоль краев редеющего леса, на земляных валах стояли часовые. Далеко во все стороны были выдвинуты крепкие заставы. На высоких дубах сидели, непривычно глядя в новые немецкие бинокли, остроглазые наблюдатели.

Лагерь, как квадратная крепость, настороженно ощетинился, чутко готовый к борьбе.

Медленно поднималась из-за деревьев огромная, красная, в дымных пятнах, какая-то даже страшная луна. Кровавый отсвет ложился багровыми кусками на темную пущу влажной зелени, на корявые стволы дубов, на блестящие дула орудий.

Остап одиноко сидел на плотной скамейке из пластов свеженарезанного дерна, опираясь на толстый ствол корявого дуба.

Он видел пред собой разбросанную по всей стране трехсоттысячную армию немцев, разношерстные австро-венгерские дивизии, обманутые гетманские полки, опереточные батальоны сичевиков, сотни продажных белогвардейских карательных отрядов, впившихся, как клещи, в тело Украины. Пред ним проносились полумертвые города, остановившиеся заводы и фабрики, безработные, голодные массы рабочих, залитые кровью мостовые, груды расстрелянных людей, длинные ряды виселиц, концентрационные таборы, каторжные тюрьмы...

Ему ярко представилось, как из сел и городов по всем дорогам идут крепко сбитые ряды партизанских отрядов; как, вооружаясь из районных арсеналов, они сливаются на больших дорогах в громадные, неохватные войсковые объединения, и стальной стеной, сплошной массой движутся вперед, неустранимо давя и сокрушая неприятеля.

Враг бежит в панике, оставляя награбленное добро, бросая вооружение, боевые припасы, обозы, склады, продовольствие. Страна освобождается от чужеземного ига, от кровавой жестокости, расправы и грабежа.

Остап видел полки Красной армии, проходящие по улицам украинских городов, колонны рабоче-крестьянской конницы на широких сельских дорогах, бескрайные желтеющие поля своей родины, цветущие вишневые сады, белые хаты.

Напрасно он тянул люльку, — она давно погасла; напрасно ощупью, не думая о нем, искал свой старый замасленный кисет — он давно свалился под ноги на утоптанный влажный мох.

Он увидел свое село Баштаны, новые белые дома, новый широкий свой двор, и увидел Ганну, высокую, красивую, смуглую. И рядом сразу возникла маленькая светлая головка синеглазого мальчишки, держащегося за юбку Ганны.

А кругом сады.

Большие, бесконечные фруктовые сады.

Остапу представлялся весенний цвет белых яблонь, бледнорозовый наряд вишни, он ощущал аромат распускающихся деревьев, слышал мягкий шелест листвы, видел ветви, сгибающиеся под тяжестью больших румянощеких абрикосов, сиренево-синих блестящих слив и огромных груш.

Остап уронил люльку. Он очнулся точно от сна, огляделся, увидел яркий свет луны, спящих людей, застывшие орудия.

Остап поднялся. Точно желая сейчас же, не теряя ни минуты дорогого времени, воплотить свои грезы в реальную жизнь, он направился к орудиям, проверил часовых, обошел все посты, выслал дозоры, осмотрел заставы, усилил караулы.

Потом он вернулся на свое место, торопливо переменил свечу в четырехугольном фонаре, раскрыл большую карту Украины и углубился в ее цветные разводы.

У ног его заворочалась и подозрительно зарычала Жучка. Остап оглянулся. Из-за группы утонувших в тени деревьев показалась фигура. Привычно, по-пьяному, покачиваясь, приближался Миколка Рябой, большой, сутулый, будто горбатый, с длинными до колен руками, похожий на огромную обезьяну.

— Остапе...

— Ну!

— Може не ты?..

— Я.

Миколка стал на колени, плотнее придвинулся к Остапу и стал сворачивать цыгарку.

Желтый свет фонаря падал на багровое лицо Миколки, на темные рябины его отвислых щек, на узкие полоски маленьких злобных глазенок, тусклой жестью глядящих из глубины орбит.

— Ну, говори.

— Не нукай, ще поспеешь, не обрадуешься.

— Нема у меня времени.

— Хватит.

— Та в чем дело?

— А у том, що Ганка...

Увидав, что Остап вскочил и вытянулся во весь свой огромный рост, Миколка поперхнулся грязным словом и затем, как бы торопясь выговориться до конца, затараторил: — Пока ты бул на фронте та у плену, она тут гуляла... А як Пиленко свою бабу схоронил, вона с ним жила... Люди добры знают, уся волость знает, один ты, дурень длинный, ничого не видаешь...

Остап схватил собеседника за лацканы свитки и, тряся его, поджимая под себя, задыхаясь от оскорбления и гнева, почти шопотом хрипел:

— Брешешь, сволочь, брешешь, брешешь!.. Ты сам приставал до ей, та по мордасам получал, а теперь на ее брешешь!..

— Ни, не брешу...

— Сам приставал, а теперь...

Остап, неожиданно размахнувшись, тяжким ударом кулака свалил Рябого с ног и, скрипнув зубами, зашагал в чащу.

Шум, возня и лай Жучки разбудили людей.

Рябой обалдело оглядывался, щупая распухшую половину головы, сплевывая кровь. Потом, ни слова не проронив, поднялся, повернулся и, пошатываясь, пошел к своему месту.

Партизаны, проснувшись, удивленно спрашивали друг друга, догадывались:

— Кто его так?

— Остап.

— Ну?..

— А за що?..

— Колы Остап ударил, то вже, будьте ласковы, не понапрасну...

— Его и так убить надо, суку рябую.

Люди медленно расходились, укладывались, вновь засыпали.

На путях к заставам, между лесом и ближней балкой, прямо по полю, по заросшим межам, по несжатой реденькой ржи, буро куда-то торопясь, почти, бегом носился Остап, то возвращаясь, то снова уходя вперед и опять возвращаясь.

Сердцу вдруг стало невыносимо тесно в груди, что-то спирало дыхание, нехватало воздуха.

Неужели правда?

Пока он служил, воевал, погибал в плену, пока он робко мечтал о любимой — старый волк, кулак, властный негодяй, пользуясь силой хозяина, овладел ею, держал в плену, пользовался как рабыней... В глазах Остапа темнело, злоба затмевала мозг. Сейчас же собрать группу конных, понестись туда, зарубить, расстрелять, сжечь всех кулаков, снести к чортовой матери их дворы, их сады, угнать их лошадей и скот, стереть с лица земли...

Уже на востоке заалела полоска зелено-голубого неба, выступили контуры ближнего леса, закричали в пшенице перепела.

Остап оглянулся.

Над ближним болотом поднимался белый туман. Над головой шумно пронеслась веселая стая степных грачей, от ближней реки косяком летели журавли.

Из лагеря гнали на водопой лохматых, точно вывалявшихся в шерсти лошадей, на них с криком весело неслись, размахивая руками, без седел и поводьев, молодые партизаны.