Семен Розенфельд - Гунны

— Говорили тебе — не ходи один! «Ни, я сам, я сам»... Вот и сделал сам!..

— Коли б ни ции загогулины...

— «Загогулины»...

Второй дядька хриплым топотом долбил:

— Не будем снимать... Як я говорил, так и сделаем... Приготовим шпалы.... А ще лучше — рельсу... Там коло путей их много...

— Верно, я бачив коло будочки.

— Мовчи, знаемо без тебе... Як Гаврило за лесом загудит — мы шпалы поперек!... И все... Ты, габелок, сбегай назад, скажи Остапу, щоб к первым петухам тут за лесочком поховались... А як паровоз брякнет об рельсу, хай той дорогой враз подъезжают к пути...

— Зараз...

Сергунька умчался.

В полночь, когда издалека со всех сторон стало доноситься приглушенное расстоянием пение петухов, как по сигналу, из-за поворота, где темнеет крохотный лесок, послышался сначала далекий, глухой шум приближающегося поезда, потом уже где-то близко простуженно и жалостливо, словно в предчувствии беды, загудел паровоз.

Три большие фигуры, похожие на черные тени, быстро скользнули с путей, исчезнув в темноте.

Паровоз, тускло блестя круглыми пятнами неярких желтых фонарей, точно вглядываясь в темноту большими подслеповатыми глазами, тяжело пыхтел. Содрогаясь, гремя железом, стуча колесами огромного состава, он быстро приближался.

Уже мелькнул у моста зеленый огонек. Уже осталось до него саженей двести-триста. Фонари становились больше, круглее, ярче. Шум, пыхтение, лязг, нарастали все громче и громче. И вдруг ночную темноту осветило на миг яркое пламя. В черное небо, гремя как в грозу, улетела горящая огненная туча, рассыпаясь мириадами крупных искр. Удар, точно падение многих тысяч пудов железа, скрежет колес на путях, треск ломающихся вагонов, задушенный стон упавшего на бок издыхающего паровоза — все в короткий миг оглушило тишину безмятежной ночной степи. И вслед за этим в наступившую мертвую тишь ворвались воющие человеческие голоса, чьи-то заглушенные, будто из-под земли, жалобные стоны, обрывистые крики.

Опрокинутый паровоз, торчком стоящие, налезшие друг на друга вагоны, упавшие на откос открытые площадки казались гигантским, длинным, только что убитым в бою животным, испускающим в смертной судороге последние вздохи.

На поло кто-то напряженно, надрывисто кричал:

— Давай, давай, давай!..

— Даешь!..

У моста послышались тревожные выстрелы.

Но уже из-за леса неслись на тачанках, на телегах, на арбах, верхом сотни орущих людей. С криком, свистом, песнями они рассыпались вдоль узкой дорожки, стремительно, приближаясь к убитому змей-горынычу.

Зажглись факелы, загорелись толстые пучки соломы, вспыхнули вдоль путей яркие бурьянные костры.

— Открывай вагоны!

Из разбитых вагонов вытаскивали большие пузатые бочки, туго набитые просоленным свиным салом. Укладывали в емкие пространства высоких арб шестипудовые плотные мешки с сахарным песком, с белой мукой, с гречневой и ячневой крупой.

— Эх, бисов батька, не увезти всего!

— Сколько, злодии, добра награбували!

— Одного сала шесть вагонов!

С шумом вскрывали крепкие двери, в опрокинутых вагонах ломали: крыши, с криками и руганью носились из вагонов к телегам и обратно, таща за собою огромные черные тени от костров и факелов.

Освещенный ярким пламенем большого костра, горласто кричал Петро, покрывая общий шум:

— Що не уместится — все равно выгружать!.. Хай утром мужики соби собирают!! Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!..

Вдоль состава вихрем мчался Сергунька и высоким визгливым голосом повторял:

— Усе выгружай!.. Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!!!

В опорожненные вагоны бросали горячие пучки соломы, старое сухое дерево вспыхивало, как бумага, выбрасывая в темноту длинные, узкие языки пламени и черные клубы дыма.

Вытянувшись бесконечной вереницей, окруженные конным конвоем, потянулись обратно тяжело нагруженные арбы, телеги, брички и тачанки...

Обоз скрипел в черной предрассветной мгле ночного поля, кричали возницы, перекликались конные, кто-то запел высоким тенором веселую незнакомую, видно, новую городскую песню, а далеко позади край неба горел заревом догорающего поезда.

А может быть это уже занималась заря.

В сумраке густого леса пахло прошлогодними прелыми листьями, мхом и разогретым соком деревьев. В редкие просветы между плотной листвой падали, точно сквозь широкие окна, густые потоки расплавленного золота, и по блестящим листьям, по серым стволам, по темной земле медленно ползли большие прозрачные пятна солнца, еще больше оттеняя окружающий сумрак.

Лес гудел ровным многоголосым шумом говора, ржанья, блеянья, лая. Казалось, непрерывный гул шел из-под земли, за плотной стеной деревьев не видно было огромного вооруженного лагеря многих сотен восставших крестьян.

Неподвижный обоз вытянулся у самой дороги, едва прикрываясь зеленью крайних деревьев, орудия стояли в глубине леса на крохотной специально вырубленной поляне, люди заняли огромную часть густого леса, скрываясь в спасительной тени прохладной зелени.

На многочисленных кострах варили кашу, кипятили чай, обжигали сухую воблу-«тараньку». Вокруг лениво крутили привычную «козью ложку», зашивали дыры на пестрых рваных одеждах и в сотый раз чистили винтовки, револьверы, обрезы, бесконечно точили на крестьянских оселках и без того острые сабли, шашки, палаши.

От костров поднимался сизо-черный дымок, прогорклый запах его сливался с дерущей вонью махорки, с крепким духом сотен здоровых, потных тел и жирным ароматом пригоревшей гречневой крупы.

— Добре подзаложили, — благодушествовал кто-то.

— Ось це каша, так каша, — поддержал сосед, облизывая деревянную раскрашенную ложку.

— А сало — як тая сметана, накажи меня бог.

— У немца губа не дура — знает, что брать!

— И сколько они добра этого вывозят — сосчитать невозможно. Со всей Украины, со всех губерний — все на железную дорогу, и все к себе в Дейтшланд.

— А ты добре по-немецки балакаешь, видать, що два года в плину парился.

— Я его наскрозь знаю — «Дейтшланд», «хватерланд», «донер-ветер», «русиш швайн» — и все на свете!..

— А Остап лучше знает. Остап газету ихнюю очень просто читает.

— Ну, то — Остап!..

— Остап — голова-а!..

— Остап — особа статья.

У других костров шли те же речи. Говорили о войне, о революции, о Ленине, о земле, о немцах.

— Ось теперь побачимо, кому панувать — пану або мужику. Коли все, как один, поднимутся да на немца всей громадой сядут, то — сами себе панами будем, а не поднимемся — все пропадем...

— Ще не все... Которые губернии ще сплять, ще не прочухались...

— Коли б по всем селам наскрозь пройти та всем сказать: «Подымайтесь, як один, бейте немца чем ни попало!» — тоди б в одночасье ихнюю армию перебили, та и годи.