Семен Розенфельд - Гунны

Остап засыпал.

Ночь больше не была похожа на недавние летние ночи, наполненные непостижимой степной музыкой — стрекотанием миллиардов невидимых кузнечиков, криком перепелов, пением соловья в ближнем лесу. И запахи ночной степи исчезли, точно развеялись ветром ранней осени. Не стало терпкого аромата свежего сена, горечи разогретой травы, пряного дыхания неизвестных полевых цветов. Будто последние дни принесли с собой увядание жизни, начало конца, может быть близкую смерть. И повторяющиеся крики какой-то большой, по-человечески тоскующей птицы, сидящей где-то совсем близко, в овраге, назойливо, казалось, предсказывали конец тепла, света, веселой жизни...

— Чего вона кричит, — бормотал сквозь сон неспокойный Сергунька, — як та собака воет, проклятая...

— Спи, спи... — так же, сквозь дрему, говорил Остап, — скоро свет...

Долго тянулась прохладная сентябрьская ночь.

К Баштанам подошли почти в полдень.

Несясь рядом с Петром впереди отряда, Остап влетел с конниками в родное село и уже издали увидел ряд сожженных дворов, начисто оголивших часть широкой деревенской улицы.

Вот место, где стояла жалкая хатенка Ганны и Хвилько, повешенного немцами на мельничном крыле. Ни дома, ни построек, ни деревьев, ни забора — ничего. Только груды обгорелых досок и рассыпанные обломки закопченной печи да высоко торчащая каменная труба.

Вот двор Петра...

Отряд остановился.

Петро Бажан соскочил с коня и побежал, точно торопился войти в родную хату, но у ворот, обозначенных теперь только обгорелыми торчками столбов, он остановился и долго неподвижно смотрел на груды черных углей, на развалившуюся печь, на ряды обгорелых высохших вишневых деревьев, похожих теперь на выстроившийся взвод черных скелетов.

Долго смотрел Петро.

Потом обернулся к застывшему в молчании отряду, точно спрашивая: «Що? Бачите?..».

Он опустил голову и быстро пошел обратно, готовый вскочить на коня, но с противоположной стороны улицы неожиданно прибежала старая соседка, с детства знакомая тетка Степанида, и с криком бросилась к Петру:

— Ой, Петро, ой, ридный!.. Спалили вашу хату, спалили!..

— Бачу, що спалили...

— Батьку немцы в город повели, а мать занедужила... Доси у меня лежала, а зараз с Фроськой к сестре у Британы поихала...

— Добре, тетка Степанида, спасибо за добры вести... Я ще заеду к вам, а зараз треба ехать...

Отряд помчался дальше и вскоре остановился у двух сгоревших дворов — Остапа Оверко и Назара Суходоли. На месте, где недавно стояли белые хаты, где уютно прижимались одна к другой дворовые пристройки — клуни, хлева, сенники, где разрастались вишневые и абрикосовые деревья, — теперь, как памятники над свежими могилами, торчали закоптелые трубы, а вокруг чернели груды головешек, камней и серой грязи.

Только на кусочке случайно сохранившегося тына одиноко повисла разбитая макитра, да во дворе Суходоли на заброшенном огороде косо торчало, играя на ветру отрепьями, ненужное чучело.

— Так... — сказал Остап тихо и просто. — Была у Остапа отцовская хата, было хозяйство, теперь нема...

Потом, минуту помолчав, прибавил:

— Ну що ж... Не беда... Мы друг у поставим...

Откуда-то прибежала старая, лохматая, вся в колючках и репейнике, грязная собака. Она быстро, деловито обнюхала ноги лошадей, побежала дальше, снова обнюхивала, точно искала кого-то. Потом дойдя до коня Остапа, стала принюхиваться со всех сторон и вдруг неистово завизжала, запрыгала, заметалась, будто ее подстрелили...

— Жучка!.. — восторженно закричал, спрыгнув с коня, повеселевший Сергунька.

— Верно, Жучка... — удивился Остап.

Собака носилась вокруг Остапа в каком-то необычайном возбуждении. Она доставала до рук хозяина и сухим, шершавым языком на лету лизала его пальцы, голенища его запыленных сапог, даже ржавые его стремена. Она убегала куда-то в сторону и оттуда стремительно неслась обратно, лаяла, захлебывалась, закатывалась в хриплой собачьей истерике и, на миг остановившись, смотрела на Остапа восторженно влюбленными, преданными глазами. И снова, уносясь куда-то в сторону, она задерживалась там, будто зовя за собой.

— И чего вона так мордуется?.. — удивленно спрашивал Остап.

— Зовет куда-то... — догадался Петро.

— Сергунька, иди за ей!

— Куда ж це вона?.. — с любопытством следили партизаны за убегающей собакой и пустившимся за ней на коне Сергунькой.

— Бачьте, бачьте, так и тягнет...

— Вона що-то знает, та сказать не может...

К подходу батареи и пехоты вокруг отряда собралась большая толпа, и люди торопливо, наперебой сообщали партизанам обо всем, что случилось за проклятые летние месяцы.

— Ой, люди добры, що тут без вас было!..

— Як тилько вы ушли — немцов цела тьма понаперла и давай большевиков искать!..

— Семнадцать хат в один час посжигали!..

— А народу сколько побили, сколько постреляли, сколько увели, — ой, и сосчитать не можно...

— А за твою голову, Остапе, и за Петра Бажана по сто карбованцев обещали, а за живых, говорят, «ще и больше дамо, тилько приведите!»

— Ну и що же, — спрашивал Остап. — Много народу нас шукали?

— Та ни, народ тут честный, своих не продаст! Только Митрий Кочерга та Рудый Пиленко обещали и от себя по сотне за Остапа та за Петра.

— А що ж мне про мою матку никто не скажет?.. — пытливо глядя в глаза крестьян, тихо спросил Остап.

Люди стали смущенно переглядываться, незаметно перешептываться, иные отворачивались.

— Ну!.. — настойчиво ждал ответа Остап.

Какая-то старуха, крестясь и продвигаясь ближе к Остапу, громко закричала из толпы:

— Покойно ей теперь, сыночек, дуже покойно...

— Померла?..

— Отдыхают ее косточки, сыночек, отдыхают.

Остап все еще как будто не верил. Обращаясь ко всей толпе, он снова спросил:

— Що? Померла?

— Померла, — ответил незнакомый мужик.

Остап снял шапку и низко опустил голову. За ним обнажил головы весь отряд.

Сквозь толпу пробралась и с плачем припала к Остапу жена старшего брата, Василия.

— Мама померла... Шесть дней ее держали в темной, есть-пить не давали, мучили и дуже били, все спрашивали — где сын... Потом, когда, без сил упала, отпустили... Еле до хаты добралась, а увидела, що все сгорело, — свалилась та к вечеру и отошла... Василий с фронту вернулся, одну только ночь и пробыл дома, утром взяли и в город угнали... Теперь ни слуху, ни духу...

Вскочив на коня, оставив на Петра отряд, Остап с группой всадников умчался в том же направлении, в котором немного раньше полетел Сергунька вслед за несущейся куда-то Жучкой.

Это была та самая дорога, по которой когда-то Сергунька вел слесаря Федора Агеева в недалекий лес, где Остап вместе с другими крестьянами укрывал от немцев скотину.