Лев Дугин - Тревожный звон славы

Интересной беседы вовсе не получилось, зато многое было поучительным.

Пушкин и Дельвиг начали прощаться.

— Моё перо колкое и неумолимое, — провожая их, громогласно говорил Булгарин, — но не для вас, Александр Сергеевич. Вы — гений, вы — надежда нашей словесности, а также, в известной степени, наш общий друг барон Дельвиг.

Фаддей Венедиктович Булгарин почти навытяжку стоял перед строго сидящим в кресле Бенкендорфом.

— У журналиста Греча собрались в день Святого Николая, — докладывал он. — Гостей точно шестьдесят два человека, ваше превосходительство, — литераторы, учёные и отличные любители словесности. Со всех сторон слышались похвалы правосудию и неутомимой деятельности нашего государя... Всякий восклицал: государь у нас молодец! И господин Пушкин не отставал, вёл себя вполне хорошо, в порывах восторга предлагал в честь государя тосты.

Бенкендорф кивнул головой.

— Что ещё?

— Однако же, ваше превосходительство, господин Пушкин с поощрения издателя «Северных цветов» господина Дельвига осмелился помимо цензуры печатать стихотворение «Череп», подписав его: «Я». Дескать, всякий поймёт, что «Я» — это господин Пушкин.

— Что ещё?

— Издатель «Московского телеграфа» Полевой в злобной статье говорит о неких шмелях, намекая таким образом, ваше превосходительство, на «Пчелу», преданную правительству.

— Полевого строго накажу. Дальше.

— Ваше превосходительство! — Булгарин ещё более вытянулся, будто в строю. Его вовсе не обижало, что сесть ему не предлагают. — По слухам, в Москве шайка либералов затевает открыть газету... Люди отчаянные: князь Вяземский, издатель «Вестника» Погодин, тот же господин Полевой.

Лицо Булгарина по-бычьи налилось. Он был глубоко взволнован: всякая новая газета ущемляла его интересы.

— Газету не разрешим. Ты всё написал? — холодно спросил Бенкендорф.

— Всё! Так точно, ваше превосходительство, — отрапортовал Булгарин.

— Ступай, — приказал Бенкендорф.

Новый, 1828 год он встретил в мирной обстановке своей семьи. На рождественской ёлке ещё сохранились огарки свечей, перед иконами теплились лампады. Но зажжена была и люстра с хрустальными подвесками в зале со столом-сороконожкой, раздвинутым и заставленным праздничными блюдами. Весело звенели наполненные шампанским хрустальные бокалы. Счастья и благополучия семье Пушкиных! На дворе новый, 1828 год!

Однако беспокойство мешало истинному оживлению. Тревожила судьба Лёвушки. На Кавказе война! Персы, правда, терпят поражение, но разве победитель защищён от шальной пули? А Лёвушка безрассуден и способен на отчаянные поступки. Он храбр — недаром уже произведён в прапорщики. Но как редки от него письма!..

— Азиаты так жестоки... — делилась своим беспокойством Надежда Осиповна. — Поход в город Тавриз — это опасно? — Она помнила то, что муж читал вслух из газет. — Кафлен-Ку... Что это значит?

— Это название горы, — объяснил Сергей Львович. — И поход уже завершён возвращением в пределы империи. — Ему хотелось поднять настроение своей Надин. — За успехи доблестной армии! — И добавил конфиденциально, обращаясь к детям: — Генерал Паскевич [369] Паскевич Иван Фёдорович (1782—1856) — командир Отдельного кавказского корпуса с 1827 г., генерал-фельдмаршал, граф Эриванский, князь Варшавский. лично мне незнаком, но фамилию Пушкиных, конечно, он знает!

Чокнулись. Молодой слуга, уже хорошо обученный, вновь наполнил бокалы.

— Ты невесела, — сказал Пушкин сестре.

В самом деле, Ольга сидела какая-то угасшая, будто покорившаяся судьбе. Ей вскоре исполнялось тридцать лет.

— Твоё здоровье!

— И твоё. — В её голосе прозвучала благодарность.

Брат, каким бы знаменитым он ныне ни был, для неё оставался товарищем её детских игр, и, как когда-то, они улыбнулись друг другу, и он ласково положил руку на её тонкие пальцы.

— Напишем Лёвушке новогоднее письмо! — вдруг предложила Ольга, всегда бойкая на выдумки.

Это мысль! Sans faute [370] Непременно! (фр.). !

Тотчас среди блюд и бутылок разложены были листы и письменные принадлежности.

Рука Надежды Осиповны заметно дрожала. Гусиное перо было плохо очинено и разбрызгивало пятна. Всё же она своим мелким почерком исписала почти лист и закончила фразой:

«Adieu, mon bien bon ami, mon cher Leon, je te serre contre mon coeur, ta soeur et ton frere l’embrassent» [371] «Прощай, милый мой дружочек, мой дорогой Лев, прижимаю тебя к сердцу. Сестра и твой брат обнимают тебя» (фр.). . Мать писала первой.

Сергей Львович выказал большое хладнокровие и подробно исчислил недавно посланные сыну суммы.

Пушкин сделал лишь короткую приписку: «Dites к Rajevsky qu’il m’ecrive a i’adresse de mon pere. Vous cussiez du faire de meme» [372] «Передай Раевскому, чтобы он писал мне на батюшкин адрес. Тебе следовало бы сделать то же самое» (фр.). .

На семью, собравшуюся за праздничным столом, со стен смотрели портреты «прекрасной креолки» в молодости, самого Сергея Львовича, мыслителя и поэта, в горделивой позе сидевшего за письменным столом с исписанным листом в руке, портреты и скромные акварели кисти Ольги.

Так что же пожелать друг другу? Ещё, ещё по бокалу шампанского! Что пожелать семье, в которой дети уже выросли, но ещё надёжно не устроены? Счастья и успеха им!

Мирный Новый год никак не предвещал дурных, воистину драматических семейных событий, которые разыгрались в конце первого же месяца.

В Демутовом трактире Пушкин, как обычно, писал лёжа. Шаркая тяжёлыми сапогами, поспешнее обычного вошёл Никита и каким-то не своим голосом объявил:

— Ольга Сергеевна пожаловать изволили!..

Что? Пушкин не поверил. Сестра ещё ни разу не была в его номере... Но она, закутанная в шубу и платки, уже вбежала и, рыдая во весь голос, бросилась в кресло.

Он вскочил с постели. Что случилось?

Ольга не могла говорить. Сняв перчатку, она протягивала руку к нему, и он ничего не мог понять.

— Что? Что? — Вдруг он заметил на тонком её пальце массивное обручальное кольцо.

А её сотрясали рыдания.

— Что? Что?

Она закивала головой.

Никита, стоявший рядом со своим барином, проявил неожиданную сообразительность, и на лице его возникла ухмылка, которая появлялась при виде кареты Элизы Хитрово.

К Ольге вернулась способность к речи. От брата она ждёт помощи и спасения. Он не знает, но к ней сватался достойный человек из порядочной семьи... и конечно же ему отказали! Что было ей делать? Ему не велели бывать в их доме, ей запретили к нему приближаться... и вот на бале, при всех, maman грубо оттолкнула её... Maman! И Ольга вновь затряслась от рыданий.

— Le despotisme de mes parents [373] Деспотизм моих родителей (фр.). ... — только и смогла повторить она.