Лев Дугин - Тревожный звон славы

Павлищев протянул ему руку. Это был узколицый, довольно хлипкий чиновник с не совсем чистой кожей лица.

Ему нужно было объясниться с Пушкиным, и под руку с ним он стал прохаживаться по квартире.

— Мой покойный отец, — говорил он, — дворянин Екатеринославской губернии. — Таким образом, он опровергал обвинение в безродности. — Он командовал эскадроном мариупольских гусар в кампаниях пятого, седьмого, двенадцатого годов и за храбрость был награждён орденами Святого Владимира четвёртой степени, Анны второй степени и алмазами Святого Георгия!..

Потом Павлищев принялся объяснять разыгравшиеся драматические события. Разве не пытался он расположить Сергея Львовича французскими каламбурами и беседами о тюильрийском дворе? Разве не делался он партнёром в бостон Надежде Осиповне? Но формальное его предложение встретило решительный отказ: Сергей Львович — разрешите теперь называть его papa — замахал руками, затопал ногами, даже расплакался, а Надежда Осиповна, maman, распорядилась не пускать его в дом...

— Сам я служу в экспедиции переводов, — говорил Павлищев. — Конечно, жалованье... Однако же... — И вдруг, понизив голос, он сказал Пушкину доверительно: — Надеюсь, что ваши родители дадут положенное приданое за свою дочь?..

Дом Дельвига как-то сам собой объединил дружеский кружок: здесь веселились, музицировали, пели, слагали язвительные или игривые экспромты, но здесь же судили новинки русской и иностранной литературы, занимались политикой и, главное, среди зимней стужи старались вырастить лучшие в России поэтические цветы.

Дом имел неожиданное добавление — комнату Анны Петровны Керн, в которой среди уютной обстановки и множества безделушек просторная постель под балдахином казалась святыней и средоточием.

...Почти ежедневно Пушкин из Демутова трактира направлялся на Владимирскую улицу к дому Дельвига. Жгучие морозы не умерялись. Но снегу было мало, лошади оскальзывались и ехали долго.

Пока Пушкин был в пути, Вульф беседовал со своей кузиной в её тепло натопленной комнате. Отношения уже потеряли первую страстность и сделались ровными, родственными, дружескими.

Анна Петровна, ожидая Пушкина, торопила Вульфа спуститься к Дельвигам.

— Дельвиг, — рассуждал Вульф, — это прекраснейшей души, достойнейший человек.

— Он несносный ревнивец, — сказала кузина, — и ревностью мучает мою добрую Софи... Накажи этого ревнивца.

Хладнокровный Вульф сдержанно улыбнулся: он уже преуспел с Софи Дельвиг.

— Однако же барон со мной ровен и весел, — размышлял он вслух. — Он не может не ревновать, я не доверяю ему...

— Иди же скорее к ним, — торопила Анна Петровна.

...Как прелестен был овал её лица, локоны, свисавшие вдоль щёк! Как чист был лоб и завораживающе сладостно выражение глаз! Как прекрасно было покорно распростёршееся перед ним белое тело, уставшее от его бурных ласк...

И всё же это была уже не богиня, в прекрасном облике спустившаяся в земную юдоль и подвигнувшая его на высокий любовный вздох, а просто женщина, красивая женщина, одна из женщин... Испытал ли он грусть? Нет, так и должно быть, потому что небо навечно отделено от земли.

— Quelle magie le langage de Pamour n’emprunte-t-il pa de la poesie [378] Какого только очарования не заимствует язык любви от поэзии (фр.). , — сказала она, пытаясь оживить поэзию.

Но он сделался прозаичным и даже насмешливым.

— Ермолаю Фёдоровичу [379] — Ермолаю Фёдоровичу... — Керн Ермолай Фёдорович (1765—1841) — участник Отечественной войны 1812 г., генерал-лейтенант, муж А. П. Керн. ты, право, сохранила жизнь... В его возрасте ты убила бы его.

— Это мой муж и мой деспот отец, выдавший меня, шестнадцатилетнюю девочку, за старика генерала, разбили мне жизнь... А мой муж желал, чтобы я понравилась императору...

Губы Пушкина дрогнули в усмешке.

— И кажется, ты преуспела. После смотра, насколько я знаю, твой муж вдруг резко пошёл в гору?

Она вздохнула.

— Се sarcasme... Но может ли женщина отказать императору?

— Не может? — Его настроение заметно портилось.

— Это всё равно что отказать Богу, — сказала она. — И когда после манёвров я увидела государя в маленькой полковой церкви, разбитой шатром на поле Полтавской битвы, мне показалось, будто я обвенчалась с Богом...

— Для тебя Александр был Бог?

— А для кого он не был Богом?

— Но Веневитинова ты тоже соблазнила? — Он сделался желчен.

— Ты не в настроении, иди вниз, я скоро приду...

Её тюлевое платье лежало на кресле.

— Если хочешь знать, Веневитинов был влюблён в Зинаиду Волконскую, а ко мне чувствовал лишь нежное участие.

— И ты позволила так рано умереть поэту?!

— Се n’est pas bien de s’attaquer a une personne aussi inoffensive [380] Нехорошо нападать на такого беззащитного человека (фр.). , — сказала она жалобно.

— Извини меня.

У Дельвигов было весело. Прекрасная музыкантша, Софи аккомпанировала, а Яковлев звучным густым баритоном пел модный романс. Вульф стоял рядом и неотрывно смотрел на Софи. Романс был любовный, она то и дело вскидывала на него глаза.

Потом Иллич`вский преподнёс ей альбомные стихи:

Дельвиг благодушно поглядывал на всех сквозь очки в золотой оправе. Он казался весёлым и беспечным.

Пушкин вновь перелистал недавно вышедший альманах «Северные цветы». Дельвиг поместил гравированный его портрет с оригинала Кипренского, а он украсил издание своего друга множеством творений, которые из его рук с жадностью выхватил бы каждый из русских издателей. Здесь были элегия «Под небом голубым страны своей родной», «Отрывки из писем, мысли и замечания», «Граф Нулин», сцена «Граница литовская» из трагедии «Борис Годунов», стихотворения «Ангел» и «Череп». И по его просьбе Дельвиг напечатал в альманахе стихотворение Языкова «К няне А. С. Пушкина»: «Свет Родионовна, забуду ли тебя...»

Подошёл Дельвиг.

— Вот ты хвалишь Вяземского, — сказал он. — Я и сам его люблю, но что он за поэт рядом с тобой? Баратынского люблю больше самого себя, но и он тебе много уступает...

Альманахом Пушкин был доволен.

В нём участвовали Жуковский, Гнедич, Туманский, Козлов, Вяземский, Баратынский, Плетнёв. Сбывалась мечта: создать единый центр истинных, передовых, честных писателей, законодателей вкуса.

Подошёл Сомов.

— Ждите пакостей от Булгарина, уж я-то его знаю. Читали «Московский вестник»?

В первом номере «Московского вестника» храбрец Шевырев в статье «Обозрение русской словесности за 1827 год» обозвал Булгарина автором бесцветных статей и бесхарактерных повестей: в его писаниях, дескать, отсутствует та теплота чувств и мысли, которая роднит читателя с писателем.