Лев Дугин - Тревожный звон славы

— Ах, Оленька! — В голосе брата она уловила слёзы. — В моей жизни так мало было хорошего. Когда-то, в святом детстве, я чувствовал лучше и чище... Теперь я недоволен собой.

— Но как скачет время! — воскликнула она. В самом деле, давно ли они были детьми и вместе играли?

И, улыбаясь друг другу, они принялись вспоминать своё московское детство.

— Передай Льву. — Пушкин показал карандашный рисунок. — Это обязательно! — На рисунке изображены были он и герой поэмы — в сюртуках и высоких цилиндрах — у парапета набережной Невы, на фоне Петропавловской крепости. — Непременно, — повторил он. Ему важно было картиной подчеркнуть, что автор и герой — не одно лицо. Да, он изменился с тех пор, когда писал первую главу «Евгения Онегина».

Ольгу сопровождал в Петербург с обозом приказчик Калашников.

В Петербурге яростно дули ветры со взморья. Небо низко обложили свинцовые тучи, и ветер, казалось, не в силах был их сдвинуть, зато неустанно гнал воду в Неву.

Нева потемнела, вздулась и чем-то злобно грозила. Порывы ветра поднимали, несли, крутили обрывки бумаги и комья мусора и конского помёта, древесную щепу и мраморную крошку от строящегося Исаакиевского собора, и шквалы, всё усиливаясь, били в морды лошадей, заставляя их тревожно прядать ушами и фыркать, а извозчиков — глубоко надвигать и крепко держать шляпы.

Лёвушка не утруждал себя пешими прогулками. Кликнув ближайшего ваньку, он развалился в коляске, умело закурил на ветру и, пуская стремительно уносящиеся струйки, весело поглядывал по сторонам, радуясь даже дурной погоде. Деньги пока что были, и он подумывал с поступлением на службу сразу же снять отдельное от родителей жильё.

Сквозь опущенные или приподнятые окошки проезжающих карет можно было разглядеть хорошенькие личики. Это вдохновляло. Всё же поглощали мысли о брате. Как бы, наверное, хотелось тому сейчас, сидя в этой коляске, поглядывать на прохожих, кареты, дома, вывески магазинов и рестораций, слушать дробный топот лошадиных копыт и полной грудью вдыхать влажный запах моря... Но он, Лев Пушкин, здесь, в Петербурге, как бы продолжает знаменитого своего брата. Это сам Александр Пушкин покачивается в коляске и ловит на себе восхищенные взгляды.

Однако не все поручения были выполнены. Но рукопись он передал. И сегодня ареопаг у Жуковского должен был решить судьбу первой главы «Евгения Онегина».

Копыта глухо застучали по Аничкову мосту. Вот и дворец на углу Невского и набережной Фонтанки. Здесь с некоторых пор жил Жуковский.

Лёгкой походкой пересёк Лёвушка парадный двор, поглядывая на пышную лепнину, павильоны, трельяжи, беседки, скульптуры, и по довольно узкой и крутой лестнице поднялся на третий этаж жилого флигеля.

Но что это — все уже в сборе! Не хватало лишь Пушкина, то есть его, Лёвушки... Белозубо всем улыбаясь, не испытывая ни малейшего смущения, он пожал руки Дельвигу, Гнедичу, Плетнёву, Тургеневу и Жуковскому. Только Крылову [113] Крылов Иван Андреевич (1768 или 1769—1844) — русский писатель, баснописец, издатель. он издали почтительно поклонился.

И опустился в кресло, ожидая вопросов, восторгов, восклицаний, охов и ахов, и в самом деле сразу же оказался в центре общего внимания. Его спрашивали — он звонкой, торопливой скороговоркой отвечал, захлёбываясь в потоке слов. Как выглядит его брат? Боже мой, вот так же, как он! Изменился ли за эти годы его брат? Боже мой, это он, Лёвушка, изменился — прежде был совершенным ребёнком! Скучает ли в деревне его брат? Что правда, то правда... И, заметив на зелёном сукне обширного письменного стола знакомую, его рукой переписанную рукопись, победно рассмеялся: что-нибудь это да значило! И — непоседа — вертелся, оглядывая кабинет.

Холостяк Жуковский, первый поэт, как наставник сына великого князя Николая [114] ...великого князя Николая... — Николай I (1796—1855) — российский император с 14 декабря 1825 г. , занимал во дворце удобные апартаменты. Кабинет был обширен, стены увешаны портретами, литографиями и картинами, блестящий пол устлан коврами, мебель — старинная, дворцовая — обита штофом, и, уютно деля кабинет, стояли шкафы, набитые книгами. Здесь были удобные уголки с круглыми столиками на резных ножках, рабочий стол, уставленный письменным прибором, стулья вокруг подставки с курительными трубками, а в центре ещё оставалось много свободного места.

Жуковский — располневший, одышливый, с неестественно белой кожей лица и восточно-сладостными тёмными глазами — недоумённо развёл руками:

— Не понимаю! — Ему в самом деле трудно было понять. — Какая-то нелепая ссора с отцом... Твой брат пишет одно, тригорская барыня другое... «Отец хочет для меня рудников сибирских и лишения чести» — это Сергей-то Львович, которого я знаю всю жизнь? А она: «Трепещу следствий для нежной матери и отца, и не дайте погибнуть любимцу муз...» — Жуковский опять развёл руками. — Я в совершенном замешательстве... Что делать, кого просить...

— Они оба не правы, — затараторил Лев. — Они не могут понять друг друга. Ну да, отец взволнован — так нужно бы его успокоить. Ну да, брат горд, независим — так можно бы это принять во внимание. Мы с ним говорили о многом, очень многом, но о религии не говорили — и отец здесь не прав...

— Я мог бы съездить к маркизу Паулуччи. — Для Александра Тургенева было обычным делом хлопотать обо всех, о Пушкине же он хлопотал с самого определения его в лицей. — Маркиз Паулуччи как раз здесь и по старой памяти, надеюсь, меня бы уважил. — Служебное положение Александра Тургенева теперь, после падения князя Голицына, было не тем, что прежде. — Однако нужно ли выносить сор из избы? Приведёт ли это к хорошему? — Он принялся расхаживать. По-прежнему он был сановит, грузен и боролся с неожиданно овладевающей им сонливостью; борясь с ней, он заложил короткие руки с мясистыми ладонями за спину. — К чему это приведёт? — рассуждал он вслух. — К формальному расследованию, а это не сулит ничего хорошего...

— Не надо! — воскликнул Лёвушка. — Ничего не надо! Всё само собой уладится. Ведь не безумцы же они! — Он, несомненно, был добрый малый.

— Твой брат? — Жуковский тихо рассмеялся. Откинувшись к спинке дивана, он покуривал трубку. — Твой брат при мне на голову лил холодную воду, чтобы остыть от прилива крови... Впрочем, я не о том. Какой гений! — Он кивнул на рукопись на столе. — Был ли ещё когда такой гений в мире?

И сразу все заговорили о новом творении Пушкина: нужно издавать, скорее издавать, немедленно издавать! Кто обратится к адмиралу Шишкову? Кто отправится к цензору Бирюкову?

— Я с Львом будем издатели, — сказал Плетнёв, застенчиво приглаживая рукой мягкие русые волосы. И тихим голосом, и осторожными движениями он как бы старался показать, что вполне сознает собственную незначительность среди собравшихся литературных корифеев. Лицо у него было круглое, с крутыми дугами бровей, а нос короткий, отчего верхняя губа казалась приподнятой. Приземистую его фигуру облекал форменный сюртук преподавателя Екатерининского института. — Южные поэмы уже одни доставили бы славу и во Франции, и в Англии. — Плетнёв воодушевился. — Да он выше любого нынешнего стихотворца, как когда-то Ломоносов был выше всех литераторов-современников. Да что там! Я даже не понимаю: его гений с какой-то чудесной лёгкостью творит в совсем разных областях... А что касается «Разговора книгопродавца с поэтом», которым он предваряет «Онегина», то это верх ума, вкуса и вдохновения! — Казалось, он всё не может найти достаточно веских слов.