Лев Дугин - Тревожный звон славы

Дельвиг, до этого лениво молчавший, неожиданно взорвался.

— Он как малое дитя: ссорится, недоволен, брыкается... Да понимает ли он сам себя? Зачем ему в скучный, холодный Петербург? Чего недостаёт ему в деревне? Понимает ли он сам, что как никто ворочает сердцами русских? Я приеду и всё скажу ему...

— Он спит и видит: ты наконец приехал! — поддакнул Лёвушка, который знал о брате решительно всё.

— Приеду, вот соберусь и приеду!.. — Дельвиг, взволновавшись, с неожиданной прытью вскочил и начал бегать по кабинету, обгоняя тучного Тургенева.

— А что делать с плутом Ольдекопом? — задал щекотливый вопрос Гнедич. — Нельзя так оставить. — Он очень прямо сидел на стуле рядом с мешковатым Крыловым и как будто обращался к нему. Оба служили в Публичной библиотеке, жили в соседних казённых квартирах, пользовались благодеяниями своего могущественного начальника Оленина, и так получалось, что день за днём, год за годом проводили вместе. — Надо же соблюсти интересы Пушкина, — настоятельно сказал Гнедич. — Не обратиться ли нам к самому Алексею Николаевичу Оленину?

Крылов утвердительно, но равнодушно кивнул массивной головой: дескать, отчего же, можно и обратиться.

Лёвушка во все глаза смотрел на этих совершенно непохожих людей. Гнедич, у которого чёрная повязка закрыла вытекший глаз, был чопорен и щепетильно аккуратен в наряде. У Крылова же нечёсаные волосы торчали махрами, сюртук был давно не чищен, а рубашка залита кофеем; он был стар, а выглядел ещё старше.

— Ольдекоп, плутня, — тихим голосом сказал Плетнёв. — Пушкина грабят! Кто же за него заступится?

Но Лёвушка всех перебил.

— Да знаете ли, — воскликнул он, — что есть ещё одна, совсем новая поэма?! — Он вскочил со своего места, и взгляды всех снова обратились на него.

Звонким голосом, очень похожим на голос брата, и в той манере, которую Лёвушка перенял у него, он прочитал от начала до конца новую поэму «Цыганы».

И снова голоса слились в гул:

— Каково? Почему же не печатать? Он шагает как великан...

У Жуковского на лице появилось какое-то отрешённое выражение.

— Поэзия для него спасение. Он не дарование, он гений! Первое место на русском Парнасе принадлежит ему. В поэзии его спасение, его счастье и всё вознаграждение для него!

— Да, да! — Лёвушка сиял.

— Поэзия, — тихим голосом продолжал Жуковский, — святые мечты земли о Боге... Мечтательный мир...

— Но мой брат, — сказал Лёвушка, — слишком любит само земное!

— Ты плохо понимаешь своего брата. Да, он земной, а что-то и от небес... — И сказав это, Жуковский будто отрешился от громких голосов вокруг. Сколько страданий в земной юдоли! Умерла та, которую он любил, — жена доктора Мойера [115] Мойер Иван Филиппович (1786—1858) — профессор Дерптского университета, доктор медицины и хирургии. . Давний его друг Александр Тургенев несчастлив, любя жену литератора Воейкова. Бывший лицеист Кюхельбекер, с которым он, собственно, едва знаком, раскрывает в письмах свою душу, грозя самоубийством. Даровитый Баратынский [116] Баратынский Евгений Абрамович (1800—1844) — русский поэт, близкий Пушкину по литературной среде. — жертва детского безрассудства — тоскует в Финляндии и тоже пишет ему. Всем нужно помочь. Но не к добрым ли деяниям призывает нас Бог?

Лёвушка, выложив всё, что было на душе, и полный радостного веселья, оглядывался, поражённый неожиданной мыслью. Эти старики — и Крылов, и Гнедич, и Жуковский — были бессемейны и одиноки. Осмелев, он обратился к Крылову:

— Иван Андреевич, а почему вы не женитесь? — Он сказал это так, будто спрашивал приятеля о пустячном. — Скучно, верно, так жить?..

— Нет, — ответил Крылов, вовсе не удивившись вопросу юноши. — Не скучаю. А не имея семьи, не имея родственных забот и обязанностей, не знаю я и лишних страданий...

— А что вы думаете о моём брате? — вдруг спросил Лёвушка.

— Да что думаю, милый... — Лицо Крылова оставалось безмятежно-спокойным. — Молод ещё. Ох как молод!.. Вот хотел я усовершенствовать басни знаменитого Лафонтена. Хотел высказать русский бойкий характер, русский живой ум. Того ли хочет твой брат? Вот, милый, о чём речь...

Долго ещё говорили, обсуждали, решали. В конце концов, разных этих людей, собравшихся здесь, объединяло одно стремление: ярче разжечь и выше поднять отставшую от Европы русскую музу.

Завывал ветер — ветер одиночества и изгнания, гнал по хляби опавшие листья, сотрясал оголённые ветви, клонил упругие потемневшие прутья, бросался порывами в законопаченные, туго притянутые окна, а в обжитом, заботливо убранном кабинете было тепло и уютно. Он воплощал в стихи Коран.

«Тебе законов список дан — Бега, пророк, от нечестивых — Твой долг вещать Коран — Ты проповедовал Коран — Не бойся возвещать Коран...»

Он работал по утрам — и в помещичьем доме на высоком тригорском холме в эти часы царила мёртвая тишина. Неосторожно громкий голос тотчас пресекался гневным шёпотом вездесущей хозяйки: «Дура! Молчать! Занимайтесь делом!» Но круглолицая румяная Аннет то и дело на цыпочках подкрадывалась к двери и прислушивалась. Тсс! Она подносила палец к губам. Он пишет стихи!

Ветер бросал в окна размякшие листья, гроздья дождя, иногда пелену снежинок, но снег, выпадая, сразу же таял...

За эти дни Пушкин в мелочах узнал жизнь тригорского дома. Он был обширен, и обитателей было множество. В одном конце кто-то пел, в другом ссорился, в зале кто-то играл на фортепьяно, в буфетной или в девичьей кто-то плакал. Дети, совсем маленькие — не Вульфы, а Осиповы, — бегали, падали, проказничали, крепостные няни старательно ловили их, мягко укоряли, осторожно тащили в детские; старая верная экономка строго распоряжалась непонятливыми дворовыми; горничные влюблённо обряжали своих барышень; барышни льстиво просили у экономки любимые блюда или мочёных яблок из кладовых; и все в доме трепетали, услышав звучный и энергичный голос барыни Прасковьи Александровны.

По утрам слуги из комнат через весь дом несли судна к заднему крыльцу, где стояли бочки и где вонь была нестерпимой. И сразу же начиналась уборка: мебель — комоды, шкафы, кресла — мазали смесью гвоздики и льняного масла, зеркала протирали, серебро и посуду чистили щёлочью, солью, квасцами. Хозяйственных хлопот было множество: собирали огуречные корки — от болезней кожи, готовили на зиму брусничную воду, составляли обозы для продажи в Пскове яблок, домотканых сукон и местных изделий, что ни день пересчитывали бельё, вели точный приход и расход сахара, чаю, коровьего масла, сыра, запрягали возки — в Опочку за партией новых свечей и в лес по дрова.

Собирались все за столом, но потом разбредались по своим комнатам. Но так же, как в армии, даже на отдыхе, даже на биваке, всё подчинено внутреннему распорядку, так и в тригорском доме царил распорядок, введённый Прасковьей Александровной. Над дверью классной комнаты яркими буквами значилось: «Repetitio est mater studiorum» [117] «Повторенье — мать ученья» (лат.). — и взрослые девицы, с утра сонные, как осенние мухи, в паническом страхе принимались за репетиции . Имелись и неотложные заботы: начинался сезон балов в Опочке — нужно было готовить наряды.