Лев Дугин - Тревожный звон славы

Тотчас попытался от излить чувства в стихах:

Но нет! Его осенило иное: поэму «Цыганы» дополнит он раздумьями Алеко над колыбелью своего сына. Тут же он набросал первые строки:

Сын! У него сын! Где-то у груди женщины, которая вместе с минутами любовного забвения дала ему узнать грозные муки ревности, его сын... Раздался тихий скрип двери и шорох шагов. Пришла Ольга.

Чтение окончилось. Ожидая обычных восторгов, восклицаний, охов и ахов, Лёвушка, отдыхая от декламации, удобно расположился на стуле, несколько откинув голову. Пушкин — да и только!

Поднялась с дивана высокая худощавая хозяйка [127] ...высокая худощавая хозяйка. — Рылеева Наталья Михайловна (1800—1853) — жена К. Ф. Рылеева. Рылеев Кондратий Фёдорович (1795—1826) — поэт, издатель (с А. А. Бестужевым) альманаха «Полярная звезда», один из руководителей Северного общества декабристов; казнён 13 июля 1826 г. . Держа за руку маленькую, пяти- шестилетнюю девочку в нарядном платьице и с большим бантом в волосах, она обратилась к мужу:

— Мы пойдём... Настенька устала. — Голос у неё был тихий, и в выражении лица тоже была какая-то тихая задумчивость.

Голос жены будто вывел Рылеева из оцепенения.

— Хорошо. — И зашагал, почти забегал по комнате. — Да, уложи её... — Остановившись, он поцеловал девочку. — Да вели подать нам чаю... и пироги с капустой... — Какими-то ошеломлёнными глазами смотрел он в дверной проем вслед жене и дочери.

Лёвушка ждал и наконец дождался.

— Волшебник! Чародей! Гений! — воскликнул Рылеев и вновь забегал по комнате. — Да ведь это шаги великана!..

От удовольствия Лёвушка даже заёрзал на стуле. Он ловил каждое слово и каждый жест, чтобы потом подробно всё описать брату.

Рылеев в волнении провёл рукой по чёрным, слегка завитым волосам. У него от возбуждения блестели глаза. Он остановился против красивого стройного военного в гусарских сапогах и обтягивающих белых панталонах.

— Мы напишем ему! — воскликнул Рылеев. — И обратимся к нему на «ты», потому что он близок нам! Не так ли? — Рылеев повернулся к Лёвушке. — Мы можем обратиться к твоему брату-кудеснику на «ты»?

— Да... Нет... Не знаю... — Лёвушка не сразу нашёл нужный ответ. Он ждал, что скажет нарядный военный, адъютант герцога Вюртембергского, у которого на губе будто нарисованы были тёмные полоски усов.

— Одно слово — гений! — воскликнул Бестужев. — Гений и чудотворец! — Он сидел, поджав под себя нога. — Однако же... — И коснулся узкими носками сапог пола, о чём-то напряжённо размышляя.

Лёвушка забеспокоился.

— Однако же... не изменяет ли он своему гению? — Бестужев встал на всю ступню, будто решив что-то определённое. — «Цыганы» — вот шедевр, который оставляет за собой всё, что он написал до сих пор. Никакого подражания! Нет, здесь он в природной своей красоте, в своей величественной простоте. Вольная жизнь, боль сердца, усталость души — всё выражено! Так каких же новых высот мог бы достигнуть он на своём верном пути! А он почему-то свернул в сторону и взялся зачем-то за какого-то пошлого Онегина...

Лёвушка посчитал своим долгом ответить.

— А мой брат полагает, — сказал он веско, — что не «Цыганы», а именно «Евгений Онегин» — лучшее его творение.

— И ты так считаешь?

— Я?

— Да, ты.

— Я? — Лёвушка пожал плечами. Всё, что вышло из-под пера его брата, конечно же было вне всяких сравнений.

Плотный, круглый, с изрядным брюшком, с коротко остриженной, массивной головой человек, сидевший вблизи Лёвушки, дружески потрепал его по плечу.

— Ты прав. Под пером твоего брата всякий предмет превращается в чудо искусства. — Толстые мясистые губы Булгарина расплылись в улыбке, которая показалась Лёвушке искательной. — И он знает моё преклонение перед его гением. Я писал ему. И напишу ещё. Но и ты напиши тоже...

Был в комнате ещё один человек, упорно и угрюмо молчавший. Он был в тёмном фраке, полон достоинства, даже чопорности. Почему-то он вглядывался в какую-то точку вблизи Лёвушки — и вглядывался то сквозь толстые стёкла очков, то поверх них, и это странно меняло его глаза. Лёвушке он не нравился. Лёвушка ревновал к славе брата. Рукописные списки комедии этого человека множились с фантастической быстротой — о ней, казалось, только и говорили во всех углах, — но прославленная эта комедия, которую Лёвушка поспешно перелистал, вовсе ему не понравилась. И теперь он выискивал в новой знаменитости неприятные черты, чтобы и их описать брату. То, что Грибоедов [128] Грибоедов Александр Сергеевич (1790 или 1795—1829) — русский писатель, дипломат. , не замечая Лёвушки, смотрел в какую-то точку вблизи него, было неприятно. Бестужев развивал свои мысли:

— Алеко романтичен — мне это понятно, мне это близко: романтизм — отречение не от общества, а от недостатков нашего общества. В этом наш протест. Я имею в виду тот протест, который овладел умами всего нашего молодого передового поколения. А что Онегин? Кто он? Всего лишь какой-то слепок с «Дон-Жуана»...

— Мой брат, — посчитал нужным возразить Лёвушка, — вовсе не подражал «Дон-Жуану».

Булгарин опять дружески потрепал его по плечу.

— Ты полагаешь? — откликнулся Бестужев. — А выйди на Невский в часы гуляний — так там этих разочарованных пруд пруди. Да и в салоне их целые толпы. Всё это мода, всего лишь мода. Зачем же описывать моду?

— И при этом в каких краях он находится! — поддержал друга Рылеев. — Псков! Неужели не воодушевится он славой нашей истории? Колыбелью нашей свободы — увы, там и задушенной... Твой брат конечно же волшебник, пытаюсь постичь частицу чудесной его тайны. И всё же, по мере своих сил, будоражу русское общество великими образцами древности. Судите меня как поэта, но не моё сострадание к отечеству!

Эти слова прозвучали с неподдельной страстностью и невольно подействовали на Лёвушку.

— Почитай нам что-нибудь своё, новое, — попросил Булгарин.

— Что ж... — Рылеев, как полагалось, встал посредине комнаты. Он был довольно высок. И смотрел в окно — в ту сторону, где невдалеке находился Зимний дворец. Читал он негромким, ровным голосом:

И неожиданно для Лёвушки Рылеев и Бестужев звонко расхохотались. Лёвушка решил, что время передать мнение, которое он слышал от брата.