Лев Дугин - Тревожный звон славы

— Он ваши «Думы» в самом деле не очень-то ценит... — произнёс Лёвушка. — Дескать, они от немецкого dumm, что значит «глупый»...

— Ты мог бы этого не пересказывать, — строго заметил Бестужев.

Лёвушка покраснел: кажется, он оплошал.

— Они от польского duma! — пылко вскричал поляк Булгарин.

На лице Рылеева явно выразилось смущение.

— Я знаю, что твой брат думает о моих стихах, — сказал он. — Что делать! Буду у него учиться. — В его пылких глазах сразу появилось выражение решительности и твёрдости. — Вот ещё новое... — И, по-прежнему не повышая голоса, он прочитал:

Видно, что-то своё, заветное выразил он этими стихами. На глазах его даже показались слёзы.

Лёвушка навострил уши. Упорные слухи шли о каких-то тайных обществах — так не об этом ли говорилось в стихах? И, кажется, не только Лёвушка встревожился. Булгарин отвернулся, будто что-то заприметил в углу и внимательно разглядывал. Грибоедов снял очки — близорукие глаза его сделались совсем беспомощными — и с каким-то особым, не то горьким, не то ироническим выражением произнёс:

— У нас есть общество и тайные собрания по четвергам — секретнейший союз... — Это было, кажется, из его комедии.

Но вдруг все спохватились, очнулись и заговорили о постороннем, о том, что первое пришло в голову: о недавнем страшном, опустошительном наводнении. Рассказывали новые подробности.

— А вы знаете, как он спас от утопления корову? — кивая на Рылеева, весело спросил Бестужев.

— Да, — подтвердил Рылеев. — Я, знаете, люблю заниматься хозяйством — во дворе у меня корова. Ну, лошадей без труда завели на верхний этаж, а с коровой пришлось повозиться...

Он занимал обширную квартиру на первом этаже громадного здания Северо-Американской компании. В квартире до сих пор видны были следы наводнения: часть мебели — дорогой, изящной, изысканной — вода безнадёжно попортила. Да и почти готовая корректура альманаха «Полярная звезда» погибла, и теперь на столах и полках лежали вновь отпечатанные листы.

Рылеев сказал решительно:

— Сама стихия показала пример в своей жажде свободы!

Грибоедов вновь надел очки, и вновь глаза его сделались холодными и непроницаемыми. Он наконец заговорил:

— Знаете, о чём я мечтаю? Я задумал явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование. А что? — Глаза его смотрели холодно и затаённо. — Вы не представляете себе восприимчивости и пламенного воображения азиатов. Магомет преуспел — почему же я не смогу преуспеть?

Не мог Лёвушка уразуметь: говорит этот человек серьёзно, насмешливо, желчно или просто шутливо?

Но Булгарин, очевидно, вполне понимал душевное состояние давнего своего друга.

— Ты знаменитейший писатель России! — воскликнул он, тараща выпуклые глаза и апоплексически бурно краснея. — Да, твоё имя у всех на устах!

— А что толку? — вздохнул Грибоедов. — Заветнейшая моя мечта — увидеть творение своё на сцене... И вот, как ни бьюсь, не могу протащить сквозь цензуру!

— Но всё же я уже напечатал несколько сцен, — возразил Булгарин. — Я буду стараться. Да, для друзей я готов стараться! — Речь его потекла быстро. — Кто у нас после Озерова [129] Озеров Владислав Александрович (1769—1816) — русский драматург. ? Ты. Язык Озерова нам кажется жёстким, устарелым, а язык твоего «Горя...» будет звучать всегда! Конечно же когда-то и Озеров своим «Эдипом в Афинах» или «Дмитрием Донским» превращал театр, я помню, в восторженный римский форум. Однако теперь уж, конечно, писать так нельзя. А нужно писать так, как ты!

— Оставь, пожалуйста, — нахмурился Грибоедов. — Нет, нет. Я явлюсь в Персию пророком.

— Ты писатель, ты поэт, ты музыкант, ты композитор... И четыре европейских языка, и персидский, и арабский.

— Талантов много, — горестно сказал Грибоедов, — а это значит — ни одного настоящего.

— Как бы Пушкину послать в деревню твою комедию, узнать мнение? — произнёс Рылеев. — Вот о чём я размышляю: у нашего поэта и у тебя выведен современный герой. Но они совсем разные. Над этим важно подумать. Не правда ли? — он обратился к Бестужеву.

Тот, соглашаясь, кивнул красивой головой.

— Мой брат от «Евгения Онегина» ожидает очень большого шума! — посчитал нужным сообщить Лёвушка.

— Словесность — вот в чём жизнь народа, нации, — задумчиво сказал Грибоедов. — Почему не погибли греки, римляне, евреи? Потому что создали словесность. А мы что? Только переписываем...

— Пока, — отозвался Рылеев.

— У нас появилась критика, — возразил Бестужев.

— Славянские поколения — родные сёстры, — сказал Булгарин. — Одна сестра замужем за единоплеменником, другая — за немцем, третья — за турком, но разве должно это препятствовать любви и согласию?

— Мне нравится эта твоя мысль, — сказал Грибоедов.

Булгарин открыл крокодиловой кожи огниво и прикурил.

— Мысль... Мыслей много. Но вот над чем я ломаю голову: в восемнадцатом веке все европейские государства возвышались и совершенствовались, лишь Польша беспрерывно склонялась к упадку. Почему? Ещё при Сигизмунде Третьем [130] Сигизмунд III Ваза (1566—1632) — король Речи Посполитой с 1587 г., один из организаторов интервенции против Русского государства в начале XVII в. она занимала пространство между Балтийским и Чёрным морями, Двиной и Одером. А вот почему: все государства устроили свои регулярные войска, а в Польше лишь болтали на сеймах. Проболтали Польшу наши ораторы! — То, что он сказал, привело его в возбуждённое состояние. — Но вы не знаете настоящего польского молодечества! Вы не знаете, что в Великом княжестве Литовском мои предки уже издревле были княжескими боярами. — Он не то хвастался, не то бросал кому-то вызов, и от прилива крови лицо его всё больше краснело.

— Я не советовал бы тебе — раз уж ты издаёшь влиятельнейшую русскую газету — подогревать щекотливую эту тему, — сказал Рылеев.

— А если бы я вздумал в Петербурге просить у кого-нибудь советов, ты был бы последний! — с горячностью и даже злобой неожиданно ответил Булгарин.

Рылеев возмутился:

— Да как ты смеешь так мне говорить? Я заслужил подобное оскорбление?

— Я говорю как знаю. Я умею говорить. Я — журналист. Журналистика — мой хлеб!

— И ты смеешь разговаривать со мной, как гордец? — Если Булгарин краснел, то Рылеев бледнел от волнения. — Ну что ж, значит, нам должно расстаться. Я молод, но сие послужит мне уроком.

— Хорошо, я погорячился, — сказал Булгарин. — Прошу прощения. Я горяч.