Лев Дугин - Тревожный звон славы

И закончил главу новой строфой — улыбчиво-грустной надеждой, что хотя бы единый звук его творений после смерти напомнит о нём:

Дельвиг, лёжа на диване, подложил руки под голову. Ему было удобно. Со снисходительной улыбкой он вслух размышлял о себе:

— Знаешь ли, я большей частью жду посещения музы в постели. Иногда день, иногда неделю... И что же? В конце концов я слышу приближающийся шум серебристых крыл...

— У тебя талант прекрасный, барон. Но ты ленишься. — Пушкин с какой-то зачарованностью смотрел на друга. — Ты, барон, размениваешь золото своего гения на мелкие четвертаки. Да напиши ты что-нибудь сильное, смелое, значительное, я уже не говорю — байроническое, как сказал бы прежде! У меня самого вкусы куда как изменились...

— Дунь и плюнь! А я не желаю никуда торопиться.

— Но хоть готовь свой сборник!

— А я не желаю торопиться... Нам, Француз, нужно жить лишь дальними и высокими надеждами, а трудиться — это уже для просвещённых внуков.

— Не укрыть ли, батюшка, вам нога пледом? — беспокоилась Арина Родионовна.

— Нет, не нужно, родимая.

— Может быть, подложить подушку под спину?

— Нет, мне хорошо.

— Ну, пойдём, барон, хотя бы побродим по лесу, по парку!

— Нет, мне хорошо!.. А на улице какой ветер — Борей или Веспер?

— Тепло! Весна! Уже совсем весна!

— Мне хорошо на твоём диване. — Дельвиг помолчал. — Вот ты читал мне сцены трагедии... Да, конечно же ты готовишь современникам и потомству бессмертное яство, нектар и амброзию, — я понимаю... Но скажи, Француз, почему ты обошёл всё кровавое? Вот бы сценки!..

— Да знаешь, как-то... — Пушкин замялся. — Вначале, правда, я подготовил нужные записки...

— Так почему же? — В голосе Дельвига послышалась строгость.

Пушкин молчал.

— А я скажу тебе! — Как иногда бывало, Дельвиг внезапно пришёл в возбуждение. Рыхлый, грузный, одышливый, он вскочил с дивана, да так резво, что очки упали, и он смотрел на Пушкина, беспомощно напрягая глаза. — Шекспир, Шекспир! Я понимаю: он твой новый Бог. Но Шекспир не упустил бы кровавой сцены! Уж он нагромоздил бы... А ты? Убийство Димитрия всего лишь в прошлом. И я скажу тебе почему. Потому, Француз, что не можешь ты преступить античное чувство меры, каноны красоты и гармонии и бесшабашно предаться разгулу. Нет, и Шекспира ты должен спаять с античностью...

— Я много размышляю о драме... — Пушкин не возражал, но как будто всматривался в себя. — Ты даже не представляешь, как много размышляю я о театре.

— И ты желаешь видеть своё творение на сцене, — продолжал Дельвиг. — Вряд ли сумеют его поставить... У тебя народ — конечно же настоящий народ. Но он же и хор древней трагедии — кто догадается.

— Может быть, ты гений... мне нужно подумать. Поедем в Тригорское.

— Нет, я устал. — Дельвиг сказал всё, что хотел, успокоился и снова лёг на диван.

— Не подложить ли подушечку под голову? — усердствовала Арина Родионовна.

— Нет, мне хорошо. — Дельвиг помолчал. На губах его вновь заиграла снисходительная улыбка. — Что сказать о себе? Служу в Публичной библиотеке — и доволен. Жалованье небольшое, однако позволяет безбедно жить. Помогаю в русском отделе Крылову — вместе кое-как мы несём это бремя. И знаешь, он меня любит — вот и участвует своими баснями в «Цветах»... Нет, мне хорошо, необременительно. И, кроме того, в библиотеке я занимаюсь.

— Барон, поедем в Тригорское!

— К барышням?

— В тебя все влюблены!

— А на улице какой ветер — Борей или Веспер?

В конце концов всё же поехали. Дельвиг зябко кутался и рассеянно смотрел по сторонам. Что он видел: пейзажи своих идиллий, кипарисы и можжевельник между скалами, ручьи, падающие с утёсов, луга, поросшие душистыми травами, морской береге говорливыми волнами? Пушкину сделалось грустно. Да, конечно, он имел друзей, но в труде своём был одинок. Дельвиг прекрасное черпал из книг, Кюхельбекер исходил из книжных идей, он же вглядывался в подлинный мир...

В Тригорском приятелей встретили реверансами и восторгами. Их ждали, о них говорили, за ними хотели послать — и теперь ожидали стихов, откровений, каждое слово ловили, каждой шутке смеялись, в каждом пустячном жесте желали разгадать смысл... А они, купаясь в поклонении, обожании, влюблённости, предавались беседе, важной, может быть, лишь для них.

— Непонятно, — произнёс Дельвиг, — почему нет у нас вовсе народных драматических произведений, а между тем русская история обильна происшествиями, которые просто напрашиваются в трагедии...

— У Озерова, — сказал Пушкин, — всего лишь удачные строки, не больше.

— У Озерова всё по старинной французской школе.

— Барон, ты гений! Я бранюсь с князем Вяземским. Тот защищает, а я понимаю полное ничтожество Озерова!

— Расскажите, расскажите нам об Озерове! — закричали девицы. — Как-то в Опочке представляли его трагедию.

— А я так в восторге от Озерова, — возразила Прасковья Александровна. — Признаться, я в Петербурге, в театре рыдала...

Но друзья будто говорили лишь для себя.

— А что ты скажешь о комедии Грибоедова? — спросил Пушкин.

— Нет, — вздохнул Дельвиг, — его пьеса лишена каких-либо достоинств.

— Ты не прав! — вскричал Пушкин. — Язык! Да и целые сцены... Нет, я пришёл к выводу, что это великое создание.

— Нет, — снова вздохнул Дельвиг, — я не нахожу в этой комедии ровным счётом никаких достоинств.

— Но стихи о моём бывшем приятеле Толстом-Американце:

Да, умный человек не может быть не плутом... — Пушкин захохотал. — Какой язык! Это — на века!

— Расскажите, расскажите нам о Грибоедове, — попросили барышни. — Мы тоже что-то слышали!

— Неправда, что его честь была как-то замарана, — вмешалась Прасковья Александровна. — Я прекрасно знаю эту дуэльную историю...

Друзья никого не замечали, не в силах оторваться друг от друга. Вспоминая прошлое, они снова пришли к началу, к лицею. Ах, Боже мой, когда всё это было! В первый же год на белой доске, выставленной в зале, золотыми буквами вывели имена отличившихся в учении и поведении. Их в этом списке не было, зато уже тогда ими владела страсть к поэзии! Наизусть знали они изданное Жуковским собрание русских стихотворцев. А приезд Державина! Великий старец предрёк новую славу России.

— Расскажите, расскажите нам о Державине! — приставали барышни. — Ну, какой был Гаврила Романович?..

— Мне довелось его видеть, — сказала Прасковья Александровна. — Да, и не раз, в Петербурге, и государственным деятелем, а не поэтом.