Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

Между тем прозвучала команда, и вперёд выдвинулись фузилёры с примкнутыми багинетами. Их было ровно двадцать шесть — по числу предаваемых казни.

— Государь распорядился освободить одного из них, какой помоложе, — сказал князю Апраксин, — дабы листок сей с увещанием твоего письма понёс по селениям их. Может, сам отберёшь? К тому ж поведено для памяти урезать сему посланцу нос и уши.

— Бог с тобой, Фёдор Матвеич, — князь развёл руками. — Без меня сие учините. А листок — вот он, пусть отдадут его экзекутору.

Два дюжих сержанта от гвардии отправились исполнять повеление императора. В руках одного из них был трофейный горский кинжал. Не затрудняя себя выбором, он подошёл к крайнему, ловко срезал верёвки, спутавшие его, и повёл за собой. Миновав строй фузилёров, он поставил его перед собой, а второй обнял жертву сзади.

— Кликните кумыка, пущай объявит ему государеву милость и повеление.

Испуганный толмач, которому князь сообщил об участи, ожидавшей будущего вестника скорби, с бумагою в руке был вытолкнут вперёд. Встав перед жертвою государевой милости, он забормотал что-то по-кумыкски и вложил ему в руки листок с увещанием.

Посланец был молод и хорош собою. Он глядел без страха, поняв, что ему дарована свобода, взамен которой он должен понести из аула в аул бумагу, которую огласят муллы с минаретов, где сказано о могуществе белого царя и его войска и о том, что всякий, кто станет противиться ему, будет жестоко наказан. Он не ведал только, какова будет плата за эту свободу.

Сержант с кинжалом ждал команды. Ею стала барабанная дробь. И тогда он ловкими взмахами кинжала, такими же ловкими, какими обрезал путы, снёс горцу одно за другим оба уха, а затем и нос.

Лицо горца было залито кровью. Он по-прежнему глядел ровно, не опуская глаз, на своего злодея. И лишь страшно скрипел зубами. Но ни звука не вырвалось из его уст.

Снова загремели барабаны и визгливо запели флейты. Фузеи были уж нацелены. Раздались сухие щелчки кремнёвых курков, потонувшие в громе выстрелов. Мудрено было промахнуться, и почти все жертвы обмякли на своих столбах. Кроме двух, когда рассеялся дым, выяснилось, что они невредимы. Две фузеи дали осечку, и незадачливые стрелки торопливо заталкивали в стволы по новому заряду.

— Смилуйтесь над этими двумя, государь! — воскликнул князь Дмитрий, — Их пощадило Провидение, пощадите и вы.

Пётр выпуклинами глаз глянул на князя сверху вниз. В них было презрение, но более всего свирепости. Ноздри его раздувались, и князь подумал, что вот сейчас он обрушит на него поток брани. Но Пётр рявкнул:

— Сих фузилёров наказать, дабы фузеи свои содержали в исправности!

Но в это же мгновение грянули два выстрела. И всё было кончено.

— Дай-ко свои бумажки, сердобольный княже, — Пётр почти выхватил из рук Кантемира листки с увещаниями. — Фёдор Матвеич, пущай те сержанты, кои голубя без ушей спустили, сии бумажки с назиданием приколотят к языкам аркебузированных, дабы вины их соплеменников были ведомы. А засим протруби поход.

Князь Дмитрий отвернулся. В сердце Петра не было жалости, жалость была чужда великому человеку. Он словно бы стоял над нею. Жалость, сострадательность почитал он, как видно, недостойными монарха. А как же тогда в злосчастном одиннадцатом годе? Ведь Пётр рисковал собою, оберегая его, Кантемира, его семейство и многочисленную свиту от покушений турок. Они охотились за господарем и его ближними, выставляя выдачу его важным пунктом мирного договора, яко изменника, этого требовал султан. Нет, Пётр не устрашился. Он был верен слову.

Сказано было Петром: «Я не могу нарушать данного моего слова и выдать князя, предавшегося мне; лучше соглашусь отдать туркам землю, простирающуюся до Курска. Уступив её, останется мне надежда паки оную возвратить, но нарушение слова невозвратно. Мы ничего собственного не имеем, кроме чести: отступить от оныя, перестать быть царём и не царствовать».

Сколь много было вероломства в других монархах, о том князь Дмитрий знал доподлинно. И нежданно нахлынувшее воспоминание той давней поры облегчило душу, готовую ожесточиться. Нет, не ему судить дела и поступки российского монарха — они принадлежат истории, они в её власти.

Снова над ними заклубилась густая въедливая пыль, поднятая тысяченогим и тысячекопытным чудовищем, медленно ползущим всё дальше к югу. Море, приблизившееся было к ним, снова отдалилось, хотя его влажное солёное дыхание приносил время от времени ветер.

Однообразие пути подчас нарушалось какой-нибудь находкой. Обычно то были древние камни — свидетели былой жизни. Время безжалостно расправлялось не только с обитателями этой земли, но и с камнями. Жара и холод, дожди и снег неутомимо делали своё дело. И плита с тенью иероглифов, которую Кантемир распорядился приподнять в надежде увидеть более сохранившуюся надпись, рассыпалась в руках драгунов.

Близ четвёртого часа пополудни внимание князя привлекли два обложенных камнем бассейна, в которых жирно поблескивала густая чёрная жидкость. Он подъехал к ним одновременно с Петром.

— Чуешь, княже, — возгласил Пётр с блестевшими от любопытства глазами. — Сие есть нафта, горючая субстанция, яко каменной уголь. Не ведаешь ли, что можно из неё извлечь, кроме пламени?

— Древние говорили, что она целебна, — заметил князь. — Но более ничего не знаю.

Пётр спешился, подошёл к краю бассейна и наклонился над ним.

— Осторожней, государь! — воскликнул Макаров. Но Пётр только отмахнулся. Он скинул камзол, засучил рукав рубахи.

— А ну-ка! — воскликнул он и глубоко черпанул жидкость. Она оказалась густой и вязкой и медленно стекала с руки.

Подъехала карета Екатерины, и она в сопровождении своих дам выкатилась из неё.

— Иди, иди, матушка! — воскликнул Пётр. — Глянь, какова моя длань. Хошь, украшу? — озорно блестя глазами, продолжал он и приблизился к дамам. Они испуганно завижжали и, толкаясь, полезли в карету. Екатерина сохранила полное самообладание.

— Укрась, государь-батюшка, сделай милость. Токмо потом сам отмывать будешь. Да отмоешь ли? Да и ручку твою, опасаюсь, долгонько очищать придётся.

Пётр повертел рукою — сначала у себя под носом, потом у Екатерины. Она невольно поморщилась.

— Чем пахнет, Катинька? Не худой то дух, а земляной, угольной. Неча морщиться. Экая красота!

Рука почти до локтя была чернолаковая и поблескивала.

— Эй, кто там! — позвал Пётр. — Неси ведро, станем отмывать.

Дежурные денщики мигом подскочили с ведром и тряпицею. Пётр окунул руку в ведро, поболтал там ею и вытащил.

— Эко дело, — покрутил он головой. — Не берёт вода сию нафту.

— Не лезь в воду, не пытав броду, — назидательно произнесла Екатерина. — Вечно ты, государь-батюшка, наперёд других всё пытаешь.