Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

— Докладай, Лукич. — Пётр был, по обыкновению, нетерпелив.

— Неладно, государь. Один, регент Филипп Орлеанский, источен беспутною жизнью от всевластия своего и может помереть в одночасье, другой стар, упрям и болен. Тоже не жилец на белом свете. Регент желает видеть сына своего герцога Шартрского Людовика за нашей великой княжной. Да и то ежели сему герцогу будет обеспечен польский престол. Упрямы оба. Малолетний король, само собою, голоса в сём торге не имеет. Представил я ему портрет нашей принцессы, да только он нимало не взволновался. Мальчишка, одно слово.

Пётр угрюмо глянул на него:

— Стало быть, не сладились. Послал бы ты их в задницу, Лукич.

— Неловко как-то, государь.

— С герцогами и королями, — продолжал своё Пётр, — наш товар бесценен, не дешевле ихнего. Мы своё возьмём.

Остался мрачен, раздумчив. Шагал по токарне взад-вперёд огромными своими шагами, бормоча:

— Нарожали от меня бабы мальчонков, а толку чуть. У одной Дуньки Чернышевой — трое. Мрут от чего-то. То ли семя моё с изъяном, то ли худо берегут няньки да мамки. Экое наваждение!

Шилья вонзились в поясницу изнутри, Пётр выругался, вызвал денщика, приказал принесть кирпич с печи: приложишь горячее, ан легче станет. Сам изыскал, без докторов.

Стал перед иконой Богородицы Утоли Моя Печали, сказывали — целительная. Просил облегчения. Кирпич, прижатый к пояснице, медленно остывал. Молитва ли, тепло ли помогло — боль отступала. Просил Господа помилосердствовать.

— Всемогущий Боже, всё ты видишь — и мои заботы, и мои недуги. Облегчи, избавь. Велика моя ноша, а кому передать, не ведаю. Грех на мне, грех сыноубийства, каялся и каюсь. Радел о благе отечества моего, единое помышление было о нём.

Искупительная жертва — какова она будет. Помыслил о ней, и стало легче.

Кликнул Макарова:

— Готовь выезд. Со мной поедешь.

Макаров взглянул вопросительно.

— Тайны из сего не делаю. Внучат навещу. Гляну, каковы они. Чать, моего семени доля.

Пришёл черёд удивляться Макарову. Привык к непредсказуемым, неожиданным поступкам своего повелителя, но, чтобы он вдруг вспомнил о своих внуках — детях погубленного сына Алексея, такого не бывало. Как-то раз спросил, каково за ними смотрение. Ему доложили, что приставлен к ним человек старательный камер-юнкер Семён Афанасьев сын Маврин, что обучает их манерам и обходительности танцмейстер Норман, ходят за ними женщины из обстоятельных. Услыхав, успокоился и более не вспоминал.

Приезд императора к сиротам вызвал переполох — не ждали, не чаяли столь высокой милости.

— Ваше императорское величество. — Маврин, обомлев, дрожащим голосом докладывал: — Их высочества Пётр и Наталья находятся в полном здравии и благополучии...

— Веди, веди меня к ним, — не дослушав, гаркнул Пётр. — Сам у них справлюсь, каково за ними смотрят.

Старшей, Наташе, исполнилось девять, внучонку Петруше двенадцатого октября минет восемь. Завидев Петра, дети, занятые какой-то игрой, вскочили с пола, и оробев, уставились на него.

— Чего зенки-то выпучили? — стараясь говорить как можно мягче, произнёс Пётр. К горлу подкатил нежданно комок. Сглотнув его, он продолжал: — Встречайте, дед я ваш.

Петруша выступил вперёд. Он был, несомненно, Нарышкинской породы, унаследовав от отца высокий лоб, серые глаза с лёгкой выпуклинкой, как у деда, да и росточком, видно, будет в обоих.

— Здравствуйте, дедушка император всероссийский и прочая, и прочая, и прочая, — нараспев произнёс он.

Пётр невольно рассмеялся. Лёд был сломан.

— И прочая, говоришь? Я-то император, а ты кем собрался стать?

— Генералом вашего императорского величества, — совершенно серьёзно отвечал внук.

Пётр окончательно развеселился. Он был и тронут и умягчён.

— Вишь, без подарков явился к вам. Пришлю непременно, коли оплошал. Любите небось подарки?

— Подарки все любят, — со взрослой интонацией отвечал мальчик.

— А ты чего помалкиваешь, Наташа? — обратился Пётр к девочке, жавшейся в углу комнаты.

— Я... боюсь, — после долгого молчания отвечала девочка. — Вы... Вы такой страшный.

— Страшный? — изумился Пётр. — Отчего же? Я тебя не съем. Я к детям добрый, — сказал он и с огорчением подумал, что к внукам своим он не был добр — их для него просто как бы не существовало. А они были и при живом бессердечном деде росли сиротами.

Сейчас Пётр живо чувствовал своё бессердечие. Искупить его — искупить грех, грех смертельный, острота которого колотьём отдавалась во всём теле!

Он приказал подать себе кресло. Кресла не нашлось, принесли большой стул — мебель в комнате была детская. Он уселся и позвал:

— А ну, Петруша, иди к деду.

Мальчуган без робости подошёл, и Пётр, наклонившись, привлёк его к себе.

— Генералом, стало быть, хочешь стать? А знаешь ли ты, внучек, что чин сей надобно выслужить? Я вот всю свою жизнь чины выслуживал. С простого бомбардира чрез унтер-офицерские и офицерские чины в адмиралы вышел.

— Я готов выслужить, — согласился Петруша. — Ваше императорское величество может сей момент произвесть меня в солдаты Преображенского полка.

— Ах ты, малец мой занятный! — умилился Пётр и поцеловал внука в макушку. — Непременно произведу. И указ выпущу по сему случаю. А покамест солдатиков тебе пришлю французского изготовления. Ты, чать, солдатиков любишь?

— Люблю, конечно, — серьёзно отвечал Петруша, — Только мало у меня их. И книжек с картинками мало. Уж вы, дедушка, ваше императорское величество, постарайтесь.

— Непременно постараюсь. Всё у вас будет, внучонки мои.

Он был растроган, что случалось с ним весьма редко. Чувство вины, почти незнакомое, отныне пребывало с ним. До чего занятный внучонок. И внучка, хоть и дичилась, таково мила да пригожа.

Макарову наказал:

— Пошли, Лексей, от моего имени сластей, опять же игрушек и книжек, какие есть, и поболее. Солдатики у меня в токарне спрятаны, для Шишечки нашего из Франции вёз, царство ему небесное, безгрешному младенцу Петру Петровичу. Отныне владеть ими Петру Алексеичу. Каково занятен внучонок. И разумен, ровно взрослый, рассудительно так отвечает. Буду отныне их навещать, сироток малых, — пробормотал Пётр, и снова невольный комок подступил к горлу.

«Чувствителен становлюсь на старости лет, — подумал он. — Иной раз и слеза прошибает. Износился я, видно. В молодых летах такого не бывало».

Вздохнул тяжко: «Покаяния отверзи ми двери. Вины мои бессчётны, но ты, Господи, видишь, каково бьюсь не ради блага своего, а токмо ради отечества. Явление сновидное Алексия есть знамение: внук-де твой суть истинный наследник!..»

Мысль эта словно бы пронзила его. Пётр постарался отогнать её, но это оказалось непросто. И тут он вспомнил Марию Кантемирову и великую надежду свою. Отчего же не родила ему наследника? Что стряслось с нею там, в Астрахани?