Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

Сейчас они толковали о том, что готовит им Астрахань.

— Великое ядение и возлияние, — предвидел не без основания Пётр Андреевич, — ибо губернатор Волынский есть как бы родственник государя, ну а губернаторское его положение само собою требует.

— Увы, — вздохнул князь Дмитрий, — и избежать этого не можно. Тем паче и дочь моя, и супруга состояли в близких отношениях с племянницей государя Александрой, ныне супругой губернатора. Станут таскать меня на фуршеты, кои закатит Шурочка. А сия особа, полагаю испытывающая провинциальную скуку, захочет отвести душу.

— И с тщанием станет отводить, — откликнулся Толстой. — Да, княже, не по летам всё сие нам с тобою, хотя ты по моим меркам ещё молоденек. Тебе сколь годков, запамятовал, прости?

— В будущем году — полсотни. Я ровесник султана Ахмеда и старее государя всего лишь на год.

— Ну вот видишь. Тоже не вьюноша, — усмехнулся Пётр Андреевич. — Попали мы с тобою как кур в ощип. Сидеть бы нам дома на покое, читать, писать. Тем паче — тебе. Ты у нас человек учёный и весьма писучий. Ишь, сколь трудов накатал.

— Душа прилежит, — признался князь, — и рука более привычна к перу, а не к мечу. Хоть и мечом не пренебрегал. Однако всему своё время, как говорили древние.

— Сие прекрасно писано в Библии, в книге Екклезиаст, то бишь проповедник.

— Ну как же, как же. Сочинение приписывают царю Соломону, — кивнул князь.

— Я его почитай наизусть затвердил, ибо весьма соответствует моему нынешнему состоянию, — продолжал Толстой. — Как же: суета сует — всё суета. Разве не так? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем... Святая истина. И далее: бывает нечто, о чём говорят: «Смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас.

Пётр Андреевич воодушевился. Память у него была в самом деле молода, несмотря на годы. Он воздел десницу и рубил ею:

— Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот: всё суета и томление духа! И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал я, что и это томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь... Истинно так, княже, и тебе это известно лучше, нежели кому-нибудь другому.

— О да. Вещие слова, вечные мысли, — согласился князь Дмитрий. — Царь Соломон слыл великим неспроста: он оставил по себе память в веках, И сколь будет длиться род людской, столь же будут жить его мудрость, его священные книги. Равно и книги ветхозаветные, впитавшие в себя опыт пророков, оставившие нам их поучения. Всё это вечно, как вечна книга книг — Библия.

— Я утвердился как бы на вершине, — задумчиво произнёс Толстой. — Вершина есть мои лета. И сколь ясно видны мне с этой вершины суетные дела человеческие. Истинно изрёк царь Соломон: всё суета сует и томление духа. Вот он говорит в сердце своём: «Дай испытаю я тебя веселием, и насладись добром»; но и это суета.

— Про нас, нынешних, — сказал князь, — про то, что вскоре нам предстоит. Там ещё, помнится, о винопитии...

— Да-да, — подхватил Толстой, — осудительно сказано: такое-де глупость человеков и заблуждение...

Пётр Андреевич замолк. Оба глядели на бегучие воды реки, полные несуетливой жизни: вот какая-то большая рыба солидно плеснула хвостом и ушла в глубину, крикливые чайки, сопровождавшие флотилию, носились взад и вперёд, стайка чирков плыла по течению, словно эскадра, держа строй...

— Все реки текут в море, — неожиданно промолвил Толстой, — но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы снова течь... Как это мудро, князь. Все реки текут в закрытое море, но оно не переполняется. И всё возвращается вспять, на круги своя...

Пётр Андреевич замолк, потом снова губы его задвигались, казалось, он хотел продолжить. Но вдруг на царском струге послышались громкие команды, началась суета, стали выбирать якорь, и струг плавно снялся с места и стал выплывать на стрежень.

Команда их струга тотчас последовала примеру царского. Двинулась и вся флотилия.

— Господи, что-то будет, — шумно вздохнул Толстой. — Ох, княже, а ведь мы с тобою пока ещё в предбаннике. Баня-то впереди. Настоящая баня — с паром и жаром. И долгонько, полагаю, будут нас в ней парить.

Государь-то наш зело увлекающаяся натура. Как пойдёт куда-либо, куда задумал, так и не будет останову. Почитай, до зимы. Дождёмся, коли Волга станет...

— Одежды зимней нет, — уныло произнёс князь Дмитрий. — А так что ж: воссядем на сани да и покатим вверх по той же Волге.

— А то задумает стать на винтер-квартиры, — продолжал рассуждать Пётр Андреевич. — С него станется. Зачнёт собирать военный совет, куда он, туда и генералы. Зима-де в здешних краях мягкая, трава не переводится, море не замерзает. Благодать.

— Предвижу великие тяготы, — согласился князь, шумно вздохнув. — Да куда денешься.

Гребцы на царском струге налегли на вёсла, и он стал отрываться от остальных судов. Толстой взволновался.

— Эвон как гонит, — пенял он капитану. — Надобно нам не отстать.

— Гребцы выручат, — заверил его капитан. — Ветр попутной, паруса поставим. Догоним его величество, царя-батюшку нашего.

В самом деле: поставили косые паруса, гребцы размахались вёслами, и расстояние между царским стругом и их судном стало быстро сокращаться. Было похоже, что команды судов охватил азарт и на последних вёрстах пред Астраханью они устроили нечто вроде гонок.

Вся флотилия встрепенулась. Над судами, словно крылья необычайных чаек, зареяли белые паруса. Течение и ветер подгоняли их. А ещё надежда на долгий отдых. Астрахань была сборным пунктом войска пешего и конного, добиравшегося посуху. Оттоль начиналась кампания, оттоль предстояло свершить главный морской бросок на юг, в персиянские пределы. Так замыслил Пётр, император всероссийский и прочая. Многая прочая.

А пока что флотилия во главе с флагманским стругом не плыла — летела к заветному брегу. Но не было во всей армаде ходче судов, нежели царский струг. Не было и смельчаков вырваться вперёд, ежели бы это и удалось.

Солнце уж перешагнуло зенит и теперь, казалось, сопровождало их в быстром движении к заветной цели. Вот уже показались какие-то строения на берегу — преддверие либо предместье. Вот словно бы из воды стал расти собор, чьи купола впитали в себя жар и блеск стремившегося к нему солнца.

Астрахань! С крепостных башен, с кораблей, облепивших причал, беспорядочно грохнули пушки. Над флагманским стругом полоскались Андреевский флаг и императорский штандарт.

Пушки продолжали палить, и берег заволокло пороховым дымом. Откуда-то неслось нестройное «ура». На берегу колыхалась густая толпа встречающих. Фузилёры и алебардщики образовали строй почётного караула, обмерший у сходен.