Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

— Сказывают, государь, что дому сему более веку, Взялись было починивать наружность, а до двора не дошли.

— Где же народ? — удивился Пётр. В самом деле, во всём подворье, не считая конюшни, откуда доносилось конское топотание и хрумканье, не обнаруживалось людского присутствия.

— Эй, кто здесь есть! — воззвал наконец Волынский.

— Ты покличь по-индейски, — усмехнулся Пётр. И вдруг, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас из конюшни выбежал коричневый человечек, на ходу напяливая тюрбан.

Артемий Петрович попытался выведать у него, где остальные обитатели подворья, но коричневый человек только кланялся и повторял одно слово: «Шмашан».

— Что есть «шмашан» — не ведаю, — пожал плечами Артемий Петрович. — Тут у них есть как бы староста, он балакает по-нашему. Куда всех унесло?..

Меж тем коричневый человек подошёл к краю бассейна, черпанул горстью воду и, проливая её, повторил: «Шмашан».

— Это он про реку толкует, — догадался Пётр. — Где тут близко река?

— Выйдем на Кутум, государь.

Вышли. И тотчас завидели на берегу Кутума некое сборище. По одежде, по белым и жёлтым тюрбанам можно было сразу определить индийцев. Когда государь и его спутники приблизились, из толпы вышел тот, которого Волынский называл старостой. Он склонился перед губернатором и, прижимая руки к груди, заговорил, поминутно сбиваясь:

— Пожалуйте, господин великий, мы совершаем последний обряд.

Покойник, по его словам, был из касты вайшьев, к которой относятся люди, занимающиеся торговлей и земледелием. Он занемог в дороге, жаловался на боль в груди, а когда караван пришёл в Астрахань, слёг и вскоре испустил дух. Они уже успели совершить омовение покойника и сейчас обёртывают его в новую ткань для того, чтобы возложить на шмашан — место сожжения.

— То-то конюх всё бормотал: шмашан, шмашан, — воскликнул Артемий Петрович.

Тем временем покойника в белом саване опустили на кучу хвороста и стали обкладывать поленьями. Староста, бормоча извинения, торопливым шагом направился к шмашану и тотчас заголосил. Это было нечто среднее между пением и скорбными причитаниями. Другой его соплеменник меж тем наделял товарищей варёным рисом и горстями разбрасывал его округ костра.

Продолжая свои причитания, староста взял в руки зажжённый факел и стал обходить костёр. Он двигался медленно, то и дело застывая и продолжая свои заклинания. И раз, и два, и три обошёл он место последнего упокоения. Наконец остановился и, восклицая: «Яма, яма, яма!» — запалил хворост.

Костер стал медленно разгораться. Вдруг пламя, подхваченное ветром, завилось и поднялось к небу. Послышался треск горящего дерева, жар от огня становился всё нестерпимей, и все окружившие костёр невольно попятились назад.

— Глядите, глядите! — неожиданно воскликнул Волынский и стал осенять себя крестным знамением. — Покойник оживает!

В самом деле, тело, наполовину скрытое пламенем, начало вдруг извиваться, словно бы испытывая муки от нестерпимого жара.

Один только Пётр сохранил полное спокойствие, меж тем как его спутники по примеру Волынского закрестились. Он пробурчал только:

— Нешто непонятно: не оживает, а в корчах огненных пребывает. Яко всякая плоть от пламени, живая либо мёртвая.

Словно бы подстёгнутое этими словами, пламя вдруг рванулось ввысь, рассыпая дождь искр, стреляя головешками во все стороны. Покойник сокрылся в огне и дыму.

Индийцы стали по одному покидать шмашан. Последним уходил староста. Пётр наклонился к Волынскому:

— Спроси его, каково поступят далее.

Губернатор остановил индийца, закланявшегося, как давеча.

— Мы вернёмся сюда, когда костёр догорит, — отвечал он. — И соберём несгоревшие останки — зубы, кости, а уж потом пепел. И с молитвою побросаем всё в реку.

— А чего это он давеча кричал: яма, яма? Яма это по-нашему могила, — допытывался Пётр. — А у них ведь костёр.

Невольная улыбка скользнула по невозмутимому лицу индийца. Он отвечал:

— Яма — бог смерти. Я просил его отогнать злых духов и вознести душу покойного в обитель блаженства.

— Что ни народ, то свой уклад, — заключил Пётр. — И в жизни и в смерти. Может, и лучше сожигать покойников. Земля — живым, без кладбищ да без памятников.

И все покинули место огненного восхождения. Пётр задержал шаг и вполголоса спросил князя Дмитрия:

— Давно не видел княжны Марьи. Здорова ли?

— Ох, ваше величество, — сокрушённо отвечал князь, — весьма недомогает.

— А что? — допытывался Пётр. Лицо его выразило участие. — Который нынче месяц?

— Девятый уж, — покачал головой князь. — Девятый, государь. Сильно опасаюсь о неблагополучии.

— Пошлю лейб-артца...

— Свой есть.

— Ум хорошо, а два лучше. Консилий надобен, — с явной озабоченностью, не ускользнувшей от князя, произнёс Пётр. — За нонешнею суетою запамятовал я, грешен, княже.

— Ну что вы, что вы, государь, — заторопился Кантемир, — заботою вашей и так награждены.

Пётр махнул рукой:

— Грех ведь на мне. Токмо не забава мне Марьюшка, а сердешная склонность, как отцу тебе говорю. Слабость она моя, верно. Дак ведь и у царя случается слабость.

Они с князем отстали от остальных. Впрочем, разговор был деликатный, и всё это поняли. Волынский было остановился, дожидаясь, но Пётр жестом вернул его.

— Ты вот что, княже. Передай ей о моём сокрушении. Да скажи, что выберу время навестить её. Пущай бережётся, ничем её не отягощайте. Близ неё есть кто из женского персоналу?

— Как не быть, государь. Бережём.

— Помни: надежда моя велика. А с нею и перемена...

Пётр не договорил. Но князь Дмитрий понял. И у него затеплилась надежда. Слабенькая, как огонёк церковной свечки.

Колотись, бейся, а всё надейся.

Не гневи Бога ропотом, помолись ему шёпотом.

Над кем стряслось, над тем и сбылось.

Судьба придёт — по рукам свяжет.

Злая напасть что чёртова пасть: заглотнула и хвостом махнула.

Пословицы-поговорки

...Какое бы высокое положение ни занимал теперь Царь, но столько обстоятельств могут снова погрузить его империю в тот мрак, из которого он извлёк её, так что было бы чересчур безответственно предоставить на волю случая перспективу союза с ним.

Брак, результатом которого явилось появление царевен, его дочерей, которых он теперь хочет выдать замуж, не заключает в себе ничего лестного, и говорят даже, что младшая из них, та, которая предназначена, вероятно, в невесты герцогу Шартрскому, несёт в себе черты грубости своей нации. Извлечь какие-либо плоды из этого брака можно только войдя... в планы Царя.

...Наконец, может также случится, что после заключения брака, думаю не совсем приличного для герцога Шартрского, окажется, что из него нельзя извлечь никаких политических выгод, если избрание герцога на польский престол не произойдёт по крайности одновременно с бракосочетанием.