Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

— Я знаю всю рукопись наизусть, как знал Олег. Я не зря перекладывала страницы, когда он читал.

— Какая вы молодчина! — покачал я головой.

— Я не молодчина, я — Раевская, — сказала Наташа, — это важнее.

— Но у вас нет детей, — сказал я после некоторого молчания.

— У нас есть сын, — сказала Наташа, — вы просто его не видели, а разговор о нём не заходил... И по нему не сразу догадаешься, умён ли он, талантлив ли...

Некоторое время мы шли молча. Впереди уже виднелось кладбище. Подходя к кладбищу, Наташа сказала, глядя под ноги:

— Он тоже Раевский, фамилия его Раевский. И то-то же Николай. Мы на нём восстановили родовое имя. Энтелехия.

Ещё издали мы заметили, что возле могилы никого нет.

— Видимо, задерживаются, — сказала Наташа.

И мы замедлили шаги. На кладбище дул пустынный ветер. По деревьям, берёзам и липам, чуть опушённым инеем, прыгали неторопливые синицы. Они еле слышно друг друга окликали.

«Николай Николаевич, — неторопливо и задумчиво начала Наташа, — вернувшись от императора, ни с кем ни о чём не разговаривал. Весь вечер просидел перед окном в соседстве с фазаном, который устроился на спинке португальского стула из чёрного дерева.

Раевский сидел перед окном в глубоком кресле. На нём была тёмно-зелёная блуза с дубовыми пуговицами, которые сам выточил в Болтышке на станке. Эту блузу в имении носили попеременно либо Софья Алексеевна, либо Николай Николаевич. Отправляясь же в дорогу, Раевский всегда забирал её с собой.

На следующий день уехал Раевский из Петербурга. Два месяца он приходил в себя среди глуши калужского имения Михаила Орлова, который пятнадцать лет назад писал текст капитуляции Парижа, а ныне с супругою своею Екатериной пребывал здесь в изгнании, помилованный императором. От зятя и дочери Николай Николаевич уехал в разгар весны...» — Наташа прервалась.

Мы подошли к могиле Олега. Вокруг холма, ещё не обнесённого оградой, было пустынно. Ни батюшки, ни его доверенного человека не присутствовало здесь. Мы даже как-то растерялись. Но, приблизившись к могиле, мы увидели, что плита надгробная уже положена. По мраморной плите был выбит восьмиконечный крест и четыре золочёные строки:

Молча мы смотрели на слова, такие созвучные тем, которые написаны были почти полтора столетия ранее по печальному поводу, который был подобен недавно случившемуся. Но возникший в тишине голос вернул меня к той давней поре:

«Раевский, обессиленный Петербургом, восстановился в окружении Орлова, Екатерины, их фарфорового завода, который они так деятельно приняли к постройке. Николай Николаевич окреп и засобирался домой. Дорога предстояла длинная, почти через половину России. Дорога бежала холмами, лесами, перелесками. Карета текла по старинным русским землям, на которых сохранились многие памятования о древнем подвижничестве. Теперь кони влекли Раевского дубовыми лесами, в которых зеленела мгла, стояла прохлада. Николай Николаевич обыкновенно здесь начинал испытывать жажду. И всякий раз он здесь по этой причине вспоминал предания о знаменитом источнике, поименованном издавна «кладезь Жабынец». Всякий раз вспоминая о кладезе, Раевский впадал в некую дремотность. Вот и теперь. Он вспоминал это предание, прикрыв глаза и полувздрёмывая. Объявился здесь в незапамятные времена отшельник по имени Макарий. Собралась вокруг него братия, пустынники. Небольшой монастырь во имя Пресвятой Богородицы. Всё было тихо. Братия молилась. Но вот нагрянули сюда разбоем от Москвы воины пана Лисовского. Разошлась по лесам братия, упреждённая заранее. Ляхи обитель огню предали да ушли далее. Монахи вернулись на пепелище. Как-то ушёл Макарий в дебрь молиться среди безмолвия. И вдруг стон слышит. Оглянулся. Невдалеке лежит воин под дубом и сабля рядом валяется. «Пить!» — стонет воин. Приблизился Макарий и видит, что лях этот из тех, кто монастырь попалил. Но лях умирающий. И возвёл Макарий очи к небу, вознёсся ко Господу, умоляя утолить отходящего. И посохом в землю он здесь ударил с усердием. Из земли, из-под мха, тихостью подкаменной вода показалась, прозрачная заструилась. Из ладоней своих утолил Макарий умирающего.

Кони медленно влекли карету, а Раевский покачивался в дремоте своей. И сниться ему стало, будто бы кони свернули с дороги да в дебрь неприметной дорожкой углубились. Углубились они, какое-то время колыхали карету, двигаясь всё тише, всё бесшумнее. А потом и вовсе замерли кони. А впереди раскидистый дуб среди поляны стоит. Вокруг дуба травка зеленеет. На травке волчонок лежит, на лапы вытянутые голову положил. Дрозд бегает да зайчонок серенький сидит, умываясь, на задних лапках. Тишина вокруг. От тишины той Николай Николаевич проснулся. Раскрыл он глаза. Карета на поляне стоит. Невдалеке дуб раскидистый. В дубе дупло огромное и дверь, из большой толстой доски, в дупло вделана. Дверь приоткрыта. За дверью мгла. Но во мгле огонёк горит. Николай Николаевич из кареты выбрался, оглядел свою карету. Кони траву пощипывают. Кучер спит на козлах, голову на грудь свесивши. Волчонок под дубом лежит, и заяц невдалеке умывается. Да ещё косуля молоденькая стоит и так это внимательно на Раевского поглядывает.

Подошёл Раевский к дубу. Дверь в дупло приотворена. Мгла внутри дупла. Но прямо в воздухе среди мглы огонёк горит. Маленький такой огонёк, словно звёздочка. Пригляделся Николай Николаевич: лампадка это крошечная. Горит лампадка перед иконой Божией Матери. Раевский поклонился Божией Матери до земли. Позади него голос послышался: «Аминь».

Оглянулся Николай Николаевич: старичок стоит на поляне в монашеском одеянии, с бородою белой и длинной, до пояса. Старичок стоит, а рядом с ним журчит в срубе маленьком ручей.

— Подойди сюда, раб Божий воин Николай, — сказал старичок издали.

Раевский неторопливо, со склонённой головою к старичку приблизился.

— Кайся и молись, раб Божий, — сказал старичок ласковым голосом, — скоро уж Господь призовёт тебя.

— Сил нету каяться, — сказал Раевский, опускаясь на колени.

— Молись, и Господь сподобит, — сказал старичок.

— Два самых тяжких греха на душе моей, как свинец расплавленный, — сказал Раевский.

— Говори, — разрешил старичок.

— Москву предал на сожжение, — сказал Раевский, — и дочь отдал в замужество за человека ненадёжного.

Помолчал старец и спросил:

— Чего же так!

— Первое по неразумению и беспечности, а второе — польстился на богатство и на знатность.

— Бог милостив, — сказал старец.

Он долго стоял, глядя в небо синими, отроческой чистоты глазами, а потом благословил Раевского. Благословив, старичок наклонился ко кладезю, зачерпнул в ладонь водицы и поднёс её к губам Раевского: