Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

Туман поднялся, и я увидел прямо перед собою Батарею Раевского. Весь холм усыпан был росою, как алмазами. Алмазы горели по всему полю полированного серого камня и по цветам, наваленным вокруг. Гладиолусы, георгины и пионы сплошь блистали росой. А несколько в стороне от каменного памятника стоял на коленях мужчина в сером, просторном для него костюме, пиджак на нём был расстегнут. Полы провинциально сшитого пиджака свешивались до земли, словно края знамён, пообтрёпанных ветром. Мужчина был светловолос, не очень росл, худощав. Лица его видно не было. Мужчина держал перед собою в руке горящую свечу.

Нет, он не молился. Он просто держал перед собою горящую свечу и смотрел в небо. Уловив шаги, он чуть повернул голову в мою сторону и глянул на меня искоса. Но не оглянулся. Рядом с ним на траве лежала большая ветка рябины с большой, до алости налившейся гроздью. Я замер. Человек этот, стриженный коротко, продолжал стоять. И только над ушными раковинами, деловито изогнувшись золотом, блестели дужки его очков. Потом он медленно поднялся, отряхнул брюки и, не оглядываясь, тихо сказал мне с такой интонацией, словно мы уже тысячу лет знакомы:

— Подойдите сюда.

Я приблизился.

— Они здесь соорудили эту дуру, — он протянул в сторону квадратного памятника длинную худую руку и вытянул в его направлении длинный костистый палец, — они её поставили так, чтобы не было никаких признаков того времени да и нынешнего. Вот мы ей сейчас предадим некоторый признак того грустного времени — значимость.

Человек направился к четырёхугольнику, деловито позвав меня жестом костистых пальцев последовать за ним. И я последовал. Он перешагнул цветы, лежащие кучей, потом перешагнул большой казённый венок из магазина похоронных принадлежностей и остановился перед типовым этим сооружением, как перед стеной.

— Сейчас мы кое-что здесь поправим, — сказал он высоким, чуть дребезжащим голосом и полез свободной правой рукой во внутренний карман пиджака. Оттуда извлёк он небольшую бронзовую отливку и поставил её на ладонь, держа горящую свечу двумя пальцами, большим и указательным.

Я узнал сразу эту маленькую сувенирную отливку, каких уже много продавалось в те времена в ГУМе, ЦУМе и в магазинах подарков.

— Это Архангельский собор Московского Кремля, — пояснил человек в золотых очках и в поношенном костюме.

— Я узнаю, — сказал я.

— Я понимаю, — согласился он и как-то мимоходом кивнул в мою сторону, — иначе и быть не могло. Конечно же всем известно, что здесь покоятся останки великих князей и царей московских от Ивана Калиты до Ивана Пятого, последнего русского царя. Мы сейчас этот собор водрузим туда, где он должен быть. Иди сюда.

После всего, что мне приходилось видеть в жизни, этот прямой и какой-то полудомашний тон общения не удивил меня. Но мне показалась знакомой чем-то манера произношения слов. И что-то было в интонации не просто доверительное, но тоже знакомое.

Я подошёл к памятнику, человек в золотых очках поставил меня лицом к стене, как это делают все убийцы, перед тем как прикончить человека, и вскарабкался мне на плечо. Вскарабкался он довольно ловко. Поставил отливку на верхнее ребро памятника и спрыгнул весьма пружинисто.

— Два года назад я сюда поставил просто крест. Даже не православный, а латинский, — сказал он, застёгивая пиджак, — православный крест просто взять было негде. Так они меня потом по судам затаскали.

— За что?

— За осквернение памятного да ещё монументального сооружения, — пояснил человек в очках.

— А как они вас поймали?

— Меня не надо было ловить, я сделал эго среди бела дня. А тут всё время бродят разные типы, приглядывающие за благополучием.

— В чём вас обвинили?

— Ха-ха! — ответил человек в очках. — Надругательство. Я нечаянно наступил на засохший георгин, который валялся в стороне. Они предъявили этот георгин как вещественное доказательство.

— И что вам пришили?

— Ничего, — ответил человек в очках равнодушно, — они пришивать ничего и не собирались, им просто нужно, чтобы все были припугнуты. Вообще-то они меня обвинили ещё в использовании культового знака для антинародной агитации.

— Ну теперь вам ничего уже не пришьёшь, — успокоил я человека в золотых очках, — теперь простой советский сувенир вы оставляете здесь.

— Как вы знаете, у нас любому человеку пришить можно что угодно. Один священник построил новый храм, а храмы строить негласно запрещено. Так ему дали срок за то, что нашли у него томик Бунина. Но дело не в этом. Теперь я прихожу сюда заранее. Они ещё не протрезвели со вчерашней пьянки, а собор с крестом уже стоит...

— Только бы ребятишки не стащили, — предупредил я.

— Ребятишки ничего здесь не трогают, — возразил человек в очках. — Ребятишки здесь порядочные.

— Непорядочные сюда просто не ходят? — предположил я.

— Да. Непорядочные дети да и взрослые непорядочные сюда не пойдут. Непорядочные взрослые лучше напьются дома под высокие тосты да лозунги. А сюда пришлют наёмных соглядатаев.

— Блюстителей порядка, — уточнил я.

— Блюстителей беспорядка, — уточнил человек в золотых очках, — беспорядка многовекового происхождения.

— Начавшегося ещё до революции, — подтвердил я.

— Не начавшегося, — грустно вздохнул мой собеседник, заминая в пальцах догоревшую свечу, — беспорядка, зародившегося ещё задолго до всякой Бородинской битвы. 1917 год только узаконил этот беспорядок и напрочь смел те остатки порядка, что прозябали ещё при троне, до падения Зимнего, который на самом-то деле никто никогда не штурмовал. После революции этот беспорядок только узаконили, причём с помощью лиц того же старого порядка, случайно уцелевших. Ну ладно, — повернулся ко мне лицом этот утренний мой собеседник. — Не в том дело. Сегодня действительно знаменательный день: ведь мы давно не виделись.

Я смотрел на исхудавшее, но деловито молодое лицо этого человека и не находил в себе доводов к тому, что мы действительно давно знакомы.

Мы ходили не дорогой, а полем от Бородино к Семёновскому, от Семёновского к Бородино и обратно, не замечая вокруг ни холмов, ни павильонов, ни надгробий. Лицо, которым обернулся ко мне человек этот, теперь я не забуду никогда. Выражение серых глаз его было удивительным, оно было одновременно снисходительное и доверчиво-детское, оно производило впечатление целеустремлённости и грустной растерянности. Белесоватые и не поддающиеся гребню волосы его торчали во все стороны головы. А длинные узкие губы постоянно как бы готовились что-то сказать.

Да он и говорил, говорил, как человек, долго ни с кем не беседовавший, по беседе истосковавшийся, но опасающийся показаться надоедливым.