Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

Быстрыми шагами, торопливыми и размашистыми, сбежал вниз Мефодий Эммануилович, со всеми односложно прощаясь:

— Пока. Пока... До встречи...

— Спешите? — мимоходом спросил кандидат исторических наук. — А жаль. Я бы с вами кое о чём поспорил.

— Поспорить ещё успеем, — на ходу бросил сбегавший, хлопнул внизу дверью громко, тоже торопливо.

— Странный тип, — пожал плечами человек в плаще поверх толстого чёрного свитера.

— Да. Личность неожиданная, — негромко согласился Евгений Петрович, — весьма и весьма необычная. Такой человек фактически не имеет права на...

И я не расслышал последнего слова, потому что Евгений Петрович произнёс его как-то невнятно, может быть, даже последнее это слово было иностранное, скорее всего — латынь. Потом я почему-то не однажды вспоминал это слово, врезалось как-то оно мне в память. И всякий раз мне всё больше казалось, что это какой-то термин, не то медицинский, не то юридический.

Мы вышли во двор здания, когда Мефодий Эммануилович устраивался на сиденье своей чёрной «Волги». Он был мужчина крупный, по фигуре, по размерам напоминал сына падчерицы Наполеона и брата его Луи. Судя по манерам, этот человек привык быть на виду, привык пользоваться вниманием и привык удобно устраиваться в жизни. Он и на сиденье машины устроился удобно и увесисто. Потом он выглянул из-за отворенной дверцы, добродушно помахал нам крупной ладонью и коснулся пальцами краёв чёрной широкополой шляпы. Затем он громко захлопнул дверцу и с места резко и быстро рванул в темноту.

— Лихой малый, — завистливо заметил молодой мужчина в чёрном толстом свитере под широким синим плащом.

— А что же вы не привезли своего друга? — обернулся ко мне Евгений Петрович.

— Сегодня у него неожиданное происшествие, — сказал я, — он мне позвонил, что не сможет приехать.

— Неприятное происшествие? — заинтересовался Евгений Петрович.

— Нет, рядовое, но существенное, — успокоил я.

— Помощь ему никакая не нужна? — Евгений Петрович насторожился.

— Да нет, ничего особенного, — успокоил я, — простуда.

— А то смотрите. Стесняться не нужно. Мы должны помогать друг другу: нас ведь на свете не так уж много.

— А вам не нужно в Подмосковье никуда? — спросил Евгений Петрович. — А то я в Можайск должен сегодня махнуть.

— Вообще-то я хотел съездить в одно место, — обрадовался я, — но я собирался не сегодня.

— Смотрите, я сегодня еду, могу подбросить, — предложил Евгений Петрович, — если не совсем в противоположную сторону.

— Да как раз по пути вашего следования. Там всего лишь чуть в сторону, километров тридцать.

— Тридцать километров при подмосковных дорогах — сущие мелочи, — заметил Евгений Петрович.

— Если мелочи, то я готов.

— И я готов. Нам ничего не мешает.

Я устроился на переднем сиденье рядом с водителем, и Евгений Петрович, медленно, осторожно объезжая расчерченные на асфальте и присыпанные клетки для игры, которой теперь увлекаются не одни только девочки, вывел машину на проспект.

— Вот мы теперь в тишине и спокойствии можем и отдохнуть и предаться размышлениям, — сказал он, — и, если угодно, чуть вздремнуть, кому позволяет обстановка.

— Ну какое тут вздрёмывание, — сказал я, — после такого наполненного обсуждения.

— Да. Обсуждение было широким, — сдержанно согласился Евгений Петрович, — даже «Кристалл» не допили.

— И в шахматы сегодня даже никто не играл, — заметил я.

— Ну в шахматы всё же кто-то там в уголке пристроился, под конец, — усмехнулся мой дорожный собеседник. — А, впрочем, подумать есть о чём.

— Подмосковье — это фактически большая и совершенно обособленная страна, — обобщил Евгений Петрович, — по европейским масштабам, это вообще большая и неплохо развитая единица со всеми своими особенностями.

— Но это не самостоятельная территория, это сердце, — сказал я.

— Да. Сердце. Без Москвы Россия немыслима, — согласился Евгений Петрович. — Поэтому в войне с Наполеоном вопрос о Москве, вернее, проблема Москвы была главной. Отдать или не отдать Москву Наполеону не было проблемой первостепенной, первостепенным был вопрос именно сожжения Москвы. Я нахожу очень много интересного в словах товарищей, которые вопрос ставят именно так.

— Не случайно итоги всей войны подтвердили тот факт, что Москва бессмертна. Пока Москва есть, Россия жива.

— Да. Это верно, — согласился Евгений Петрович.

— Если бы Наполеон сжёг Петербург, — сказал я, — тот, может быть, из пепла и не восстал бы.

— По крайней мере, в качестве столицы, — согласился мой собеседник.

— Да. В качестве городка второразрядного, может быть, и поднялся бы, — заметил я уклончиво.

— А может быть, в том и был смысл сожжения Москвы? — Евгений Петрович пристально посмотрел мне в лицо. — Может быть, Михаил Илларионович и такой великий патриот, как генерал-губернатор граф Ростопчин, именно ради этого и пожертвовали Москвой?

— То есть? — удивился я.

— К моменту нашествия Наполеона петербургская группировка настолько взяла верх, что люди стали уже забывать о значении Москвы. Может быть, стоило им об этом напомнить?

— Таким варварским способом? — удивился я.

— Что значит варварским? — возразил спокойно мой спутник. — Варварство — понятие условное. Парфяне были варварами для Рима, но для парфян римляне были варварами. Во всяком случае, люди, не имеющие патриотической жилки в натуре своей, вряд ли могут называться нормальными людьми. Такими людьми, может быть, есть смысл и пожертвовать.

— То есть вы хотите сказать, что петербургской группировкой и пожертвовать стоило? — насторожился я.

— А что, если Кутузов, видя, что петербуржцы отдают Москву, открывает французам дорогу на северную, весьма искусственно созданную столицу и с этой целью совершает свой знаменитый Тарутинский манёвр?

— Но ведь там люди! Огромный город! — воскликнул я.

— Что значит люди? — вздохнул Евгений Петрович. — Перед великой исторической идеей. Да и можно ли считать людьми граждан великой державы, настроенных не патриотически, но...

— Но ведь это живые люди!

— Такие люди уже при жизни мертвецы.

— Вы верите в Бога?

— Нет.

— В кого же вы верите?

— Я верю в великую державу.

— И только? — удивился я. — Саму по себе?

— Только в великой державе человек может стать полноценным гражданином, а следовательно, и человеком.

— Человек без гражданства — не человек?

— Безусловно, он просто житель на земле.

— И только?

— Он прожигатель или просто истлитель своей действительности. Такую жизнь я не могу назвать даже жизнью. Это всего лишь действительность, — мрачно вздохнул Евгений Петрович.