Мазер де Латюд - В тисках Бастилии

Заранее приготовив на своем сеннике ровное место, я клал на него лоскут, оторванный от моей рубашки, и, смачивая соломинку в собственной крови, рисовал на этом полотне картину своих страданий.

Сколь красноречивы должны были быть эти ужасные письмена! Какой человек, имеющий сердце, не смыл бы эту кровь своими слезами! Но те чудовища, к которым я направил мое послание, отнеслись к нему равнодушно. Для них оно послужило лишь предметом забавы и развлечения.

Получив мое «кровавое» письмо, все начальство крепости собралось на совещание, чтобы изыскать средства оградить себя в будущем от подобной корреспонденции. Этот ареопаг приказал тюремщику ставить свой подсвечник за пределами форточки. Кроме того, сторожу было запрещено оставлять меня одного во время еды. Эта предосторожность являлась уже совершенно излишней, так как теперь в мой каземат проникал такой слабый свет, что писать было невозможно.

Я однако не успокоился и начал придумывать новые способы обойти и эти препятствия. К несчастью, какой-то злой и мстительный дух, казалось, восстал против меня и с жестокой радостью опрокидывал все мои усилия. Я делал чудеса, но мои преследователи — увы! — были сильнее меня.

Тогда, по зрелом размышлении, я направил свою изобретательность по другому руслу.

По моим описаниям ужасной дыры, где я был заключен и где вечно царили сырость и мгла, легко себе представить состояние, в котором я, заживо погребенный в ней, находился. И сырость была далеко не самой мучительной из тех пыток, которые мне приходилось терпеть. В моем каземате стояла тяжелая, отравленная атмосфера. Когда открывалась дверная форточка, ко мне внезапно входила струя более чистого и свежего воздуха. Эта резкая перемена причиняла мне острую боль в груди, иногда до того сильную, что я оставался подолгу лежать без движения.

Для облегчения этого страдания, врач иногда давал мне немного масла. И вот я додумался использовать его для других целей. В баночке из-под помады я сделал некоторый запас этого продукта. Затем я сплел из соломы длинную веревку, которая должна была заменить мне палку, и привязал к ее концу клочок материи. Распустив чулок, я вытянул из него немного ниток и сделал из них фитиль.

Приготовив все эго, я стал ждать прихода тюремщика. Он никогда не мог принести за один раз все необходимое и делал это в два приема. Когда он ушел, оставив, как всегда, свечу в подсвечнике, приделанном к наружной стороне стены, я поспешно схватил свою палку и ухитрился зажечь привязанный к ней клочок материи. В мгновение ока моя самодельная лампадка загорелась, и с такой же быстротой я ее прикрыл. Тюремщик, который сейчас же вернулся, ничего не заметил и ушел, как только я кончил есть.

Когда форточка захлопнулась, я воспользовался моим светильником и написал второе письмо тем же способом, как и первое. Мне было невыразимо приятно подзадоривать таким образом моих врагов и посмеяться над их бесплодными усилиями принудить меня к молчанию.

Сторож долго отказывался передать начальству мое новое послание. Он боялся дотронуться до лоскута материи, который я ему протягивал: он был уверен, что тут дело не обошлось без нечистой силы. Вечером он рассказал мне, что, передавая письмо офицерам крепости, он привел им в свое оправдание именно это соображение, и они, как будто, были склонны ему поверить…

27 сентября 1775 года тюремщик поспешно открыл мою дверь и радостно закричал:

— Ну, ваши несчастья кончены! Пришел приказ о вашем освобождении!

Я последовал за ним в канцелярию, где старший надзиратель велел мне расписаться под какой-то бумагой и проводил меня до самого двора. Здесь я увидел младшего лейтенанта полиции Ругмона и двух конвоиров. Один из них, по имени Тронше, сказал мне:

— Министр считает необходимым, чтобы вы медленно и постепенно приучались к свежему воздуху. Вы проведете несколько месяцев в монастыре недалеко отсюда. Мне приказано проводить вас туда.

С такой же точно фразой обратился ко мне полицейский чиновник Руэ 15 августа 1764 года перед тем, как перевезти меня из Бастилии в Венсен. Эти слишком памятные мне слова были для меня ударом грома. Я чуть не потерял сознания. Меня на руках отнесли в фиакр.

Через несколько минут рядом со мной посадили другого узника. Он был до того худ и бледен, что казался выходцев с того света. Он провел в Венсене восемнадцать лет и еще не знал, куда его собираются отвезти. Я собрал последние силы и сообщил ему то немногое, что мне было известно.

Мы заметили, что Ругмон с жаром беседовал о чем-то с нашими конвоирами. Я подумал, что речь шла обо мне, и не ошибся. Прислушавшись, я ясно различил его слова. Он говорил, что я человек опасный, готовый на все, рассказал о моих побегах из Бастилии и из Венсена и советовал принять по отношению ко мне самые суровые меры предосторожности.

И я не замедлил испытать на себе действие его инструкций. Перед тем, как сесть в экипаж, полицейские велели связать меня, и мы покатили в Шарантон.

Мой товарищ по несчастью держался бодрее меня. Дорогою он разговорился с нашими провожатыми, и те сообщили нам о смерти Людовика XV, последовавшей еще 10 мая 1774 года, то есть семнадцать месяцев назад.

В Шарантоне полицейские сдали нас на руки нескольким монахам, — так называемым «братьям милосердия», — не забыв поделиться с ними советами Ругмона относительно моей особы.

На этом основании с первой же минуты моего пребывания в этой преисподней, меня прозвали Данже [7] Danger — по-французски — опасность. — именем, которое должно было внушать ужас окружающим. Этого главным образом и добивались мои враги.

Я все еще не мог понять, куда я попал. Я не знал, что такое Шарантон. Мне сказали, что меня отвезут в монастырь. И действительно я видел вокруг себя фигуры в монашеской одежде. На минуту я поверил, что на этот раз меня не обманули и что я в самом деле попал в «святую обитель». Душа моя начала оправляться от поразившего ее ужасного удара, и я вздохнул свободнее.

Когда я приходил вместе с моими новыми хозяевами по большому двору, моим глазам представилось внезапно удивительное зрелище: множество людей, украшенных обрывками бумаги и тряпок, исполняли какой-то дикий танец. Удивленный их странным поведением, я спросил своего спутника, кто это. Сопровождавший меня брат спокойно ответил, что это сумасшедшие.

— Сумасшедшие? — закричал я в ужасе. — Как! Да разве это…

— Да, это… — начал было брат, но я не слышал его ответа: я упал без чувств. Мой проводник позвал двух служителей, которые отнесли меня в комнату и заперли там.

Через некоторое время ко мне вошел тот же брат в сопровождении двух человек. Швырнув мне рубаху и колпак, он приказал мне снять мое платье, одеться в принесенную одежду и лечь спать. Было только два часа, и я хотел было возражать, но видя, что они готовы применить насилие, подчинился всему, что от меня требовали. После этого мои тюремщики вышли, крепко заперев за собой дверь и захватив с собой мою одежду, чтобы обыскать ее.