Георгий Фёдоров - Возвращенное имя

За ужином Помонис сказал:

— Завтра после работы и отдыха, в шесть часов вечера, будет подведение итогов раскопок.

Я видел, как насторожились ребята при этом объявлении.

После ужина Маша с целым рюкзаком каких-то вещей, которые Помонис послал Яношу, сопровождаемая Галкой пошла к лодке.

Стемнело. Стали виднее и ярче таборные костры на том берегу. Мы тоже развели костер у подножия крепости. Тьма скрыла разрушения, причиненные людьми и временем. Мощные башни казались целыми и грозно темнели на фоне звездного неба. Где-то высоко, уже невидимые, с тревожным криком пролетели журавли. Но вот послышался стук уключин и плеск воды. Шурша килем о прибрежный песок, лодка ткнулась носом в кусты. Янош, с неожиданной для его возраста ловкостью, выпрыгнул из лодки, прямо через ветки, лишь слегка забрызгав водой высокие сапоги с желтыми отворотами и пряжками на подъеме. Он оправил сатиновую синюю рубаху, перепоясанную белым шнуром, и, осторожно развернув темный холст, достал скрипку.

— Ты и вправду колдун, — усмехнулся Помонис. — Я ведь именно сейчас о тебе думал, думал о том, что уже много лет не слышал твоей игры, а все ее помню.

Янош не заставил себя просить. Он широко расставил ноги. Слегка наклонил набок голову. В свете костра блеснула большая медная серьга в правом ухе. Он стоял неподвижно, согнув и без того сутуловатую спину, как будто на плечах его лежала какая-то тяжесть. Лицо широкое, с резко поднимающимися к вискам кустистыми седыми бровями, как бы застыло. Губы были крепко сжаты. Неторопливо поднял он скрипку, сильным движением подбородка прижав ее к груди. Толстые коричневые пальцы его, казалось, были созданы для того, чтобы держать молот и лом. Но вот Янош провел смычком по струнам, и лихая, бесшабашная мелодия зазвенела над темной рекой. Янош стоял неподвижно, лишь иногда слегка поворачиваясь на месте, и тогда был виден его профиль — могучий, набегающий на брови лоб под густой шапкой седых волос, большой нос с горбинкой.

Вдруг, обведя нас зорким взглядом, Янош прервал бравурную мелодию и заиграл медленную, грустную пастушескую песню. Он играл долго и проникновенно и, в последний раз проведя смычком по струнам, сделал какое-то неуловимое движение и поднял смычок. Послышался нежный, таинственный, слегка вибрирующий звук. Он был слышен целую минуту, а то и больше. Он поднимался все выше и выше, постепенно слабел и, наконец, растаял в свежем ночном воздухе. Все это время Янош держал смычок высоко поднятым, слегка наклонив голову и прищурив глаза, как бы прислушиваясь, а скрипка пела сама. Наконец таинственный звук замер.

Прошло несколько секунд. Галка, первая из нас оправившаяся от наваждения, вскрикнула:

— Ой, как здорово! — и спросила: — Как же это, дядя Янош, как?

Янош широко улыбнулся и, тряхнув буйной своей шевелюрой, весело сказал:

— Тяну, барышня, тяну! — Этим и исчерпав свои объяснения.

Помонис взял скрипку, осторожно повертел ее в руках и вдруг с изумлением спросил:

— Все та же, неужели это она?

Янош утвердительно кивнул. Заметив мой взгляд, Помонис объяснил:

— Почти год мы провели вместе с Яношем в нацистском концлагере. Он прятал скрипку от капо [16] Капо́ — младшие надзиратели в фашистских концлагерях. Обычно вербовались из уголовников. . В морозные дни, когда от холода трещали сосны, отогревал своим телом ее нежную древесину. А потом его отправили куда-то в долину, и я был уверен, что это конец. И вдруг они оба — Янош и скрипка — здесь, целые…

— А вы, как же вы уцелели? — спросил я.

— Освобождение пришло как раз вовремя, — невесело усмехнулся Помонис, — еще день-два — и было бы поздно.

Мы помолчали. Потом Адриан из большой потемневшей глиняной бутыли разлил по кружкам красное сухое вино. Выпили мы молча. Через некоторое время я все-таки решился задать вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке:

— Скажите, профессор, как вы попали в Сопротивление?

Помонис ответил не сразу, задумчиво, медленно процеживая слова:

— Это как-то само собой получилось. Но уж во всяком случае не из политических соображений. Я тогда был очень далек от политики. Так что тут, наверное, причина нравственная. Уж очень нечистоплотными были все эти субъекты — его величество и его фашистская клика, — прищурив глаза, сказал Помонис. Помолчав, он продолжал: — Любое проявление интеллектуальной жизни казалось им подозрительным и опасным. Да так оно для них и было. Они пытались подавить в людях естественную тягу к солидарности: превратить человека в трусливое и жадное эгоистическое существо. Чтобы это существо заботилось только о своих, причем низменных нуждах, под покровом все более пышных и крикливых славословий режима. А потом… — Тут глаза Помониса еще более сузились и потемнели: — Потом… В этом не было для меня никакого раздвоения личности. Все было неразрывно связано. Я был тогда захвачен стремлением спасти для людей и науки чудо искусства — античные терракоты. Знаете, это, может быть, самые человечные произведения искусства, которые когда-либо были созданы. Я использовал все свое умение, всю душевную силу, чтобы объяснить возможно большему количеству людей значение и важность этого дела. Я взывал к чувствам, к их стремлению к красоте и добру. А эти бандиты само понятие добра пытались превратить в нечто постыдное, преступное.

Помонис подбросил в костер большую ветку с сухими листьями. Она затрещала, ярко вспыхнула. Неровные блики побежали по лицам напряженно слушавших Адриана, Галки, Николая, Яноша… А Помонис, видимо поняв что-то, до того ему самому не совсем ясное, продолжал уже очень уверенно и четко:

— Объявив добро вне закона, они стали вылавливать тех, кто даже в том страшном мире, в том кровавом тумане, не потеряв доброты, совести и мужества, заступались за несправедливо обиженных. Всех таких людей они стали выявлять. Это было особенно легко, потому что люди эти и не думали скрываться. Выявив же, их преследовали с неукротимой ненавистью и жестокостью. Лишали средств к существованию, бросали в тюрьмы и ссылки. Так что у меня и выхода иного не оставалось. Началось с газеты. А потом как-то само собой и пошло.

…Некоторое время мы все сидели молча. Потом Помонис и Янош поехали в лодке на другой берег. Перед отъездом Янош снова пригласил нас всех на свадьбу, точно назначив день, и, подмигнув, бросил Галке:

— Там обязательно снова так сыграю. А вы глядите, барышня, хорошо глядите. Если разгадаете, подарю такие мониста!.. — и еще раз улыбнувшись, прыгнул в лодку.

Костер догорал, угли медленно тускнели, покрываясь черной шапкой, потянуло едким запахом влажной гари.

— Да, конечно, профессор очень добрый человек, — вставая, неожиданно протянул Николай, — но, честно говоря, меня немного раздражает его доброта. Она, сколько бы старик ни ворчал, написана у него на лице, слышится в каждом слове, видится в каждом движении. А доброта должна не бросаться в глаза, она должна быть сдержанной, внешне суровой, вот тогда я в нее поверю.