Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

Спасти ее и помочь обрести уверенность в себе мог тогда только Фокин, модный балетмейстер Мариинского театра и приверженец новаторских течений в хореографии. В 24 года научить вставать на пуанты, даже для Фокина звучало, как абсурд, пусть и за огромные деньги, что она ему посулила. Поставить сложный номер с дамой, не имеющей никаких данных для балета? Нет, Фокину это казалось невозможным, но наперекор всему Ида уже видела его хореографом своего будущего представления. Частные уроки классического танца мастер все-таки согласился дать, но только во время своего отпуска в швейцарском пансионе.

Ида покорила хореографа своим поразительным трудолюбием и чрезмерным усердием, вселив в него уверенность в ее способностях. Для спектакля не хватало только режиссера с именем. Ида захотела, чтобы им стал Всеволод Мейерхольд. Надо признать, что деньги Рубинштейнов тогда решали почти все, к тому же она изводила себя изматывающими репетициями, а игра буйной фантазии и мечты построить в центре Петербурга свой собственный театр из розового мрамора не давали ей покоя. Родственники семьи Рубинштейнов, водившие дружбу с семейством Ротшильдов, были не на шутку обеспокоены судьбой молодой барышни, особенно когда увидели эскизы костюмов Бакста, в которых миллионерша намеревалась выступать на сцене.

Беспокойство их было не беспочвенно. Не успев обнажиться в новой постановке на парижской сцене, Ида оказалась в известной лечебнице Левинсона для умалишенных, тоже, кстати, родственника большой семьи Рубинштейнов. Пожалуй, только Софья Горовиц не поверила в сумасшествие Иды. Она сумела вывезти ее из Парижа в Петербург, где быстренько женила на ней своего сына Владимира. Конечно, не бескорыстно, зато Ида наконец избавилась от навязчивой опеки родственников и стала единоличной хозяйкой многомиллионного наследства родителей.

Чтобы успокоиться и войти в образ Саломеи, девушка отправилась ненадолго в Палестину. Ее «Танец семи покрывал», наконец поставленный на сцене петербургской консерватории, просто потряс публику. Получилась экзотическая пляска, наполненная чувственным эротизмом. Демонстрация страстной истомы достигалась тягучим движением прекрасного тела непрофессиональной танцовщицы. К концу танца Ида, снимая с себя последовательно одно покрывало за другим, оставалась лишь с бусами на шее. Но не откровенная нагота и эротизм приводили публику в восторг. Ида была способна достигать эффекта одной только позой или поворотом головы, превращаясь в оживший барельеф Древнего Востока. Такого Петербург еще не видывал. Как всегда, без скандала не обошлось. Голову Иоанна Крестителя, которую Ида держала в руках во время танца, по требованию Синода полиция отобрала. В остальном все прошло блестяще. Пожалуй, недовольным остался только Станиславский. Константин Сергеевич не забывал обиды, и после представления был немногословен и критичен, бросив журналистам: «Бездарно голая!». К счастью, в шуме оваций на его замечание никто просто не обратил внимания. Выставив на всеобщее обозрение свое худое тело, возведенное в превосходную степень своей нарочитостью, она заставила поверить собравшуюся публику, что это и есть красота. Те многие, кто прочили ее таланту только второстепенные роли в скучнейших, как ей тогда казалось, пьесах Горького и Чехова, оказались в меньшинстве. Дерзкий и ослепительный тюльпан, сеющий вокруг себя порок, наконец распустился. Стильное уродство вошло в моду, но и ума и эрудиции у Иды было не отнять. Блеск ее ровных зубов, яркость изысканных костюмов, плавное прикосновение длинных рук к хрустальным бокалам на светских раутах, трепет улыбки на коралловых губах – все это ежедневно находило восторженные отклики в столичной прессе.

Будущий антрепренер «Русских сезонов» в Париже Сергей Дягилев тоже был среди тех, кто воодушевился безукоризненными пропорциями Идиного тела. В программе первых русских сезонов в парижском театре «Шатле» постановка балета «Египетские ночи» под новым названием «Клеопатра» числилась последней. Распределение ролей в ней было делом щекотливым. Фокин решительно убеждал Сержа попробовать Иду и распрощаться наконец с любовницей, пусть и бывшей, Николая II, примой – балериной Кшесинской. «Какая к черту Матильда? – думал хореограф – она старая, ей уже 36, как и самому Дягилеву. Ноги у нее кривоватые и, рост метр пятьдесят два, никто из публики и не заметит в спектакле бедную Клеопатру. Здесь нужна высокая и заметная танцовщица с восточной внешностью и грациозным телом».

Убеждения подействовали. В русском балете прежде не было таких и не было бы, наверное, никогда, если бы не взяли Иду. В Париже с ней можно было добиться чрезвычайного успеха, полагал Фокин. Для француза, как считали искушенные эксперты, главное – «были б ножки хороши», а остальное приложится, к тому же у Иды водились огромные деньги, и не надо было Сержу ломать шапку перед великими князьями и самим царем с извинениями за свою нетрадиционную ориентацию, а заодно и Идино с Бакстом еврейство как не уважающих православную церковь, на что педалировала Кшесинская в льстивых записках к самому императору.

«Черт, это же такая удача – сразу одним ударом избавиться от сумасбродной Матильды да еще возможно и денег нажить!» Дягилев лишний раз утвердился в принятом решении. Париж ожидал приезда ярких звезд Мариинки: великих Павловой, Карсавиной, Нижинского и Фокина. Рубинштейн была представлена в списке последней. «Last but not least» – последняя по счету, но не по существу дела, – полагала Ида. Переработка Фокиным «Египетских ночей» под измененным названием должна была стать мощным трамплином для Бакста и Рубинштейн. Бакст придумал костюмы и декорации в духе Древнего Египта, открывая новую грань своей собственной личности. Никто тогда и не пытался лепить из Иды классическую балерину, но пластика ее тела отличалась чрезвычайной выразительностью, и Фокин ожидал фурора. В парике, обсыпанном голубой пудрой и в полупрозрачном наряде, Ида торжественно предстала перед публикой. Зрителям явилась настоящая богиня и чародейка. Рубинштейн тогда сразу свела Париж с ума, но это был даже не триумф и фурор, ожидаемый Фокиным, нет, это был какой-то всепарижский психоз, поскольку зрителям, пришлось воистину узреть божественное чудо. Первый русский балетный сезон 1909 года был триумфально завершен. Предстояло торжественное возвращение на родину.

В Петербурге газеты шумели о победах «Русских сезонов», но и не только о них. Многие издания пестрели злыми слухами вперемежку с откровенными сплетнями, смакуя особые отношения любвеобильного Дягилева с Нижинским. Также всех интересовала кругленькая сумма, которую якобы получал Дягилев от миллионерши Рубинштейн за каждый ее выход на парижскую сцену. Называли даже сумму в тридцать тысяч франков. Слухи муссировались, полные иронии и насмешки, и распространялись в надуманных подробностях по всем городам России. «Все это вздор!» – возмущался Александр Бенуа, но его тогда никто не хотел слушать.