Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

— Оставь, сама управлюсь.

— Благодарствуем! — слегка поклонилась Клавдия.

— Ты приляг. Силы тебе всяко разно нужны будут. О худом не думай. Кто еще про грех знает?

— Господь!

— Этот не донесет. Помалкивай пока и крепко думай.

— Все уже сдумалось. Помолчу, однако, раз надо.

Лукерье Павловне хотелось поговорить, только о чем — не знала. Ей все еще казалось, что гостья хитрит, по какому-то коварному замыслу, хотя ничего хитрого она в ней рассмотреть не могла, отчего больше запутывалась в разных предположениях. Самое время, казалось, отнести, пустить горячую новость в чужие уши, чтобы ошпарила молва непомерную гордость Родиона, прожгла до самых пят, соединила с землицей, куда он, или еще кто такой же, уложил ее сыночков. А подумать чуть спокойнее, и обернулась та удача угрозою: кто хлеб защитит, скотину от голодных глаз новой власти? Тотчас на постой целый взвод определят. Разорят, разворуют, и подать некому — все нищие, заброшенные или бешеные от нестерпимого желания досадить обыкновенным людям.

Терзается Лукерья Павловна под родной крышей, места найти не может. Никак не примирится в ней ненависть с расчетом, усталая надежда с вещим материнским сердцем. Только под самый вечер, притомившись от переживаний, присела на край постели, погладив Клавдию по густым, соломенного цвета волосам, сказала с нежностью:

— Доча, доченька, головушка бестолковая. Поскребут твое имечко, по всякой грязи покатают. Людям дай только повод.

— Кому позволят, тот всегда случай найдет, — ответила Клавдия и потерлась носом о щеку ребенка. — Спит себе, разбойник, ишь каку кашу заварил!

Лукерья Павловна устало улыбнулась, ей немного полегчало от детской простоты гостьи, но в глазах стояла тоска, и веселые слова для слуха звучали тоскливо:

— Полный порядок: виноватого нашли. Назовешь как?

— Запамятовали разве? Савелием! Хорошо для слуха, для сердца моего угодно.

— И окрестишь?

— Непременно даже! — с вызовом ответила Клавдия. — Особым таинством душа ему вручена. За то благодарным быть надо. Без креста он вроде сиротского инзагашка. Не должен человек жить без креста.

— Я, золотце, с тобой согласная. Но батюшку на той неделе арестовали: офицеров прятал, революцию клял. А другой имя служить пошел, писарем при штабе. Он, поди, и донес на отца Ювеналия.

— Не всегда так будет. Мы подождем до времени лучшего. Уехать бы только с Божьей помощью…

Она подтянула к себе под одеялом колени, закрыла глаза. Вид у нее был отрешенный, как у человека, погружающегося в молитву. Хозяйка смотрела на гостью. Она все еще не могла поверить в сказанное Клавдией и потому спросила:

— По отчеству как зваться будет Савушка?

— По отчеству?

Голос дрогнул, и хозяйка зто заметила.

— Ну, да. По отчеству. Не отдуха понесла. Отец быть должен.

— Был отец, куда ему деваться. Придет срок — назову. Пока не пытайте, Лукерья Павловна.

Хозяйка поджала губы. В узких щелях под наплывшими веками сверкнул и погас огонек досады. Она почувствовала себя обманутой, точно тайна принадлежала им обеим.

— Ладно, — согласилась хозяйка. — Не хошь говорить — помалкивай. Самой отвечать придется. Я пошла, Зорьку проведаю: отелиться должна днями.

Клавдия загородила малыша от света, сказала:

— Спытайте у Фортова, где Савелия Романовича казнят?

Лукерья Павловна просветлела от зародившейся догадки, снова присела на краешек постели. Чувств своих не выдала, спокойно заверив гостью:

— Все узнаю. Фрол в постели не злобный. Погодя крест закажу. С камнем нынче никто не работает. Может, что и осталось у Ливерия от прошлого. Спрошу.

— На том спасибо. Мы за труды ваши…

— Помолчи, горюшко, не тебе однойдобро делал. Жаль, Коля Хроменький убрался. Тот за хороший магарыч отрыл бы, отмыл и схоронил. Упорствовал в вине шибко.

Подстолом раздался нервный шарабор, сопровождаемый громким писком. Клавдия взглянула на хозяйку.

— Кошка мышкует, — поморщилась Лукерья Павловна. — Никака холера их не берет, везде лазают. А ты не серчай на меня, золотце, за бабье любопытство. Про отца все равнодумать придется: мой спрос, не чета Родионову. Верно говорю?

Клавдия не ответила. Лукерья Павловна погладила гостью по голове слегка напряженной ладонью, вздохнула и ушла на кухню. Вместе с ней ушел свет. Он освещал пузатые чугунки, подвешенные на сыромятных вязках толкушки, ухват, рядом с которым на стене лежала застывшая тень женщины. Хозяйка смотрела в окно.

«Что же делать? — думала Клавдия. — Ведь спросит Родион. Кого назовешь? Заезжего? Заезжих быть не могло — уже реки вскрывались. До всякого другого он быстро дотянется…»

Зародилась было мысль — сложить отцовство на фельдшера: ему вроде разницы нет с чем уходить. Но тут же одумалась, да еще принялась отчитывать себя с жаром:

«Совесть обронила, потаскуха! Спасителя своего марашь! Загороди, Господи, от худых мыслей, грешницу. Разлучает нас от Тебя бесстыдство наше».

Перекрестилась со словами:

— Окажи милость Савелию Романовичу. Не отврати заступничества Своего! Не на кого боле надеяться…

Среди множества мыслей, ее охвативших, протолкнулась одна, показавшаяся самой страшною: «Как же они, кто все порушил? Где им обрести спасение?»

Слабея от подступающего сна, пыталась основать им надежду, но оправдания получались жалкими, бессмысленными, одно только надумала под самый конец:

— Души у них украли. Вознесут, тогда…

Во сне ей было всех жалко.

…На пятый утренник Клавдия вышла к столу в косынке черного шелка, доставшейся ей от покойной бабушки. Старуха была из рода знахарей. О себе шутя говорила: «Хрещена я — ведмина сестрица». А что люди о ней болтали, так и чудес не надо. Но случилось у кого беда приспела: голова стряслась, зуб заболел, или фарт не ломится, — обрашались с охотой, будучи уверенные — могла пособить. Никакими науками баба Катя не занималась, докторских мудростей не ведала. Лечила травами, родниковой водицею, а самую страшную болезнь — падучую, еще и особым заговором.

Больного Катерина Мефодьевна вела в баню. Секли его вениками в четыре руки сродственники до полного изнеможения, после водой обливали холодной, а как совсем он себя терять начинал, клали на скамью, и принималась бабушка за нехитрый свой наговор:

Только за худым наговором никто не обрашался и, сталкиваясь с укоризненным взглядом до старости не отгоревших глаз, прятали просители плохие мысли и путаные разговоры, побыстрей выкатывались за порог. Боялся грех бабкиного гляденья. Жила она не темно, не в разладе с верою. Хотя истомивший себя постами церковный староста Поликарп Сильных в плохом настроении задавал прихожанам каверзный вопрос: