Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

— Дурак потому что, — продолжал веселиться нелюбивший Андрощука Козарезов. — Завтра растолкуют, и дураку понятно будет!

Свяшенник стоял перед поникшим писарем в глубокой задумчивости. Как часто он призывал верующих следить внимательно за невидимым посещением Божьим их души. Наверное, многие относились с доверием к его словам, но кто им следовал? Всю жизнь свою тянется человек за гордым разумом. И теперь, оставленный им у последней черты в полной независимости, требует чуда.

— Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, — прошептал священник.

— Что? Что? — встрепенулся писарь.

Нет у отца Ювеналия чуда. Веру христианскую нес им почти пятнадцать лет. Не плодоносны оказались его старания, потому видит он перед собой несчастного попрошайку. Горько ему стало. Горько и ответил, опустив руку на плечо Андрощуку.

— Как никто не знает о своей смерти, так никто не знает о Боге. Это прекрасные, связанные верой тайны. Всякое мгновение приближает нас к их разгадке. Жди с надеждой, Игнат.

Перекрестил писаря, испытывая угрызения совести за свой торопливый ответ, осторожно лег на низкие, заглаженные человеческими телами нары и закрыл глаза.

В наступившем покое видел он дом с красивыми наличниками, под зеленой крышей, покрашенной в такой цвет немцем Норбертом, которого все звали Гансом. Норберт был протестантом, однако постепенно приобщился к православию, стал исправно посещать службу и совсем по-русски плакал на Божественной литургии, роняя слезы из-под овальных очков.

Выше зеленой крыши дома поднимались зеленые кроны сосен. А еще выше, на вышине, где начиналось недоступное небо, словно парил живой крест. Ежели когда посещали его сомнения или другая какая душевная напасть, отходил он к замшевшему колодцу, откуда сияние креста виделось столь же естественно, как и сияние звезд. Отделенный кронами сосен от маковки, крест застыл в синем покое неба. Светлая его отрешенность от земного успокаивала отца Ювеналия. И чувство легкого обмана: ведь не парит же — дер- жится на маковке, исчезало само собой при полном доверии к воздушному состоянию.

Попадье он об этом рассказывать стеснялся, даже зная ее открытое желание искать красоту неземную на земле, так и не рискнул показать ей парящий крест. А жаль: утешение б оставил, хоть малое, но утешение. От нее, поди, все уже отвер- нулися…

Отец Ювеналий представил себе свою жену, спускающуюся по воду к колодцу, в коротких ичигах на босу ногу. Вся она домашняя, спокойная и какая-то вечная. Уже пришедшее к ней бабье лето не изменяло ничего ни в лице, ни в фигуре. Она словно застыла в удивительной доброте, забыв постареть. Ему очень хотелось сказать ей несколько утешительных слов на прощание, но тогда, при аресте, не случилось: больно строги были конвоиры. Теперь он говорил ей:

«Любимая моя, Мария Федоровна, судьбе стало угодно разлучить нас. Доживай без меня. Деток береги. Храни вас Господи».

Говорил, надеясь на милость Божию и на свидание в другом мире, где он будет терпеливо ее ждать.

Рядом кто-то заплакал навзрыд. Батюшка приподнял голову.

— Мама! Мамочка! — всхлипывал рыженький, с ранней сединой корнет. — Какая необходимость?! Зачем?! Мы же — пленные!

И прятал в воротник полушубка заплаканное лицо, освобождая слезами от тоски нестойкое молодое сердце.

— Прекратите, Демидов! — потребовал из темного угла властный голос. — Стыдно! Видел бы ваш батюшка. Они не пленных уничтожают, а породу. Беспородной Россией можно править партийным беспризорникам. Бандитам-недоучкам! Приказываю вам замолчать!

Корнет еще разок всхлипнул и примолк. Камера медленно погружалась в густую темноту. Отец Ювеналий погладил корнета по волосам, почувствовав на ладони жаркий поцелуй мокрых юношеских губ.

— Встаньте, братия! — попросил отец Ювеналий. И начал молиться.

— Христианской кончины живота нашего безболезненной, непостыдной, мирной и доброго ответа на страшном судилище Христове просим!

— Подай, Господи! — отвечали из темноты невидимые хранители просящих душ.

Всем полегчало в молитве. В темноте всплакнуть можно тихонько, не опасаясь за резкий окрик из дальнего угла. Там лежал ровный, как сухая желтая доска, полковник Туманов. Старый служака к смерти готов. Земные заботы его сузились до поддержания дисциплины среди осужденных и осуждения себя за то, что не пустил немцев в охваченную бунтом Россию. Полковник казнится допущенным промахом и считает смерть справедливым наказанием за свое разгильдяйство.

«Господи! — думал полковник, да вовсе уже не полковник, а по меньшей мере командующий армией на главном направлении. — Господи! Почему не дал прозрения?! Зачем вложил геройскую решимость в убогого русского солдата? Прорвись тевтоны к Москве, эти паучьи партии только бы чвякнули под каблуком знакомой с порядком нации!»

И всегда, точно из пережитого, выплывала одна и та же картина… Ровные шеренги солдат: серых, сытых, закрытых до скул рогатыми касками от пуль. Они наступают. Он, полковник, командующий армией на главном направлении, ждет, прижавшись грудью к деревянному брустверу. На этот раз у него хватит терпения. Он выкинет белый флаг, потом развернет армии в сторону Москвы и Петербурга. Надо спасать Россию, а не собственную честь! Хочешь сохранить Родину — впусти немцев. Через десять-двадцать лет они уйдут или растворятся, станут русскими, имеющими представление о порядке.

Он их впустит. Он им поможет. Этого требует историческая необходимость. Ты должен!

Немцы все ближе. Уж явственно слышен гул кованых сапог. Они выбивают из черной земли черную пыль. Размеренный ритм хорошо организованной атаки. Ритм будущей России. Великой России! Без внутренних дрязг и выстрелов из-за угла. Без революций, возглавляемых кровожадными бездельниками и жидами. Это будет новая страна…

Командиры артиллерийских расчетов смотрят на него с тревогой. Он старается не замечать их взглядов. Надо думать о будущем. Это будет…

— Они — рядом, — напоминает какой-то генерал. Мешает думать. Это будет… Необыкновенное государство! Как его следует называть? Россия? Нет, немцы не позволят. Великое государство… но не Россия! России не будет? России?!

— Огонь! — кричит Туманов. — Огонь! Огонь!

Голос его срывается. Он силится выпрыгнуть за бруствер, чтобы саблей — по рогам! По рогам!

— За мной! — кричит полковник. И… падает с нар.

— Все ерепенится, воюет, — протяжно зевнул Лакеев. — Хорошо еще, нары низкие…

Снова молится со всеми вместе. Слова молитвы приходят из безнадежной памяти. Он их узнает уже произнесенными. Жизнь его будто отделилась от тела, и тело какое-то полумертвое, и жизнь не настоящая. Скорей бы прийти к одному концу. Скорей бы!