Григорий Коновалов - Истоки

— Воспоминания — не поступки, даже не намерения. Зачем же в них разбираться? — с затаенной грустью сказал Александр и самолюбиво замкнулся.

Вера понимающе улыбнулась, вздохнула глубоко. Попросила тихим голосом рассказать, что думал на фронте.

— Там некогда думать. Все силы тратятся на то, чтобы не быть убитым, а их убить побольше. Других целей и желаний на войне нет, — говорил он то, над чем всегда смеялся, слушая рассказы о фронтовой жизни, будто солдаты только и делают каждую минуту, что налево и направо косят врага и вовсе не думают о родных, не тоскуют о женщинах. Он теперь уже не огорчался, что образованная, неглупая женщина верит в это героическое вранье. Он рос в ее глазах, и это потешало его. Уговаривала рассказать ученикам о подвигах героев, отбирая типичные факты. Ребятам нужно внушать, что сейчас для них героизм — учиться отлично.

— Дай свою фотокарточку, поместим в ленинской комнате. Ведь ты учился в этой школе.

— Я учился неважно. Правду о войне знать детям рано. Да и вы не поймете ее. Да я и не знаю всей правды… И вовсе я не герой. Скучал по дому. Мечтал о бане с горячим веником.

Слова его тем более были страшны для Веры, что лицо оставалось спокойным, глаза ясными и взгляд их твердым. Когда-то, тягостно переживая свой разрыв с Холодовым, она думала об Александре с завистью, что он целостный, сильный, простой душевной организации и не нужно ему, как это делает она, гоняться за кем-то — счастье само придет. А он каким оказался! Каялась, что вызвала на откровенный разговор. Если он, фронтовик, не знал ответа, то что могла сказать она, тыловая женщина?!

Вера подошла к нему с неожиданной для себя решительностью.

— Что у тебя там? — припала ухом к груди его. — О, сколько там неизвестного! — Подняла глаза, доверчивые, умоляющие. — Злого? Доброго? Страшного? Какой ты чудной! Шутишь со мной, Саша. Не говоришь правду.

— Кто кого — вот правда! А что война с человеком делает, никогда и никто полную правду не скажет. Да ее и не знает никто.

— О, как ты нехорошо. Почему?

— Человек гордый, не захочет видеть себя в некотором состоянии, скажем, хотя это еще не все. Жить надо, поэтому стоит ли копаться в душах военного времени?

— Нет, нет, я не могу расстаться так. Ты должен изменить мое впечатление о тебе, стереть эти последние впечатления. Для меня это очень важно!

И опять строгое худое лицо с горбатым носом и глуховатый баритон:

— Могу убивать врагов, пока идет война. Сто лет воевать будем — сто лет я буду убивать. Ну, да ладно, привычка выручает людей из бед похуже смерти.

Осветил лицо открытой улыбкой.

— Боже мой, ведь я совершенно не понимаю тебя, Саша милый. Неужели вот так уйдешь из моей жизни.

— Вера Ивановна, может, я и не ушел бы… Даже наверняка. Но не могу. Тут я еще не до последней точки дошел…

— Да не о том я, Саша.

— И о том вы! Но вы это забудьте. Не было этого.

— Теперь ты прежний, Александр свет Денисович. Ясный, мило определенный.

— Знаете, в освобожденных селах все сгорело. Дети учатся азбуке по военному уставу. Скворечницы делают из металлических футляров противогазов — немецких и наших. Может, скажете своим школьникам, каково тамошним ребятам.

За калиткой она помахала ему рукой. Такой вот еще больше нравилась она, но уже по-иному, не так, как прежде.

После этой встречи Вера думала трезво, примиренно: от семьи Крупновых она не уйдет. И совсем по-деловому воображала, как будет перевоспитывать мужа, выдувая из души гарь войны. У них дети будут — сироты и свои. Как в затухающую топку, подбросил Александр в сердце Веры новое горючее, и теперь Вера повеселела.

Александр достал из рундука в чулане свою робу, сапоги, войлочную шляпу со щитком синего стекла. И хоть после стирки роба была тесноватой, а сапоги от долгой лежки усохли, жали ноги, шляпа помялась, все же эти вещи с такой силой разбудили в душе его юношескую, отрадную полноту ощущения жизни, что он не сразу смог выйти к ужину, несмотря на двукратный зов Лены. То глядел в окно на пригорок с толстыми с наклоном стволами старых ветел, то подходил к другому окну в сад, прислушиваясь к звукам пилы-ножовки, в сумерках смутно виднелась фигура отца, движение его рук. Отец обрезал лишние ветви яблонь, зачищал кривым ножом, а Женя с банкой у пояса замазывал раны деревьев нигролином с древесной золой. Через щели одинарных окон прохладный ветерок, качая голые ветви, наполнял комнату запахом мокрой земли, нигрола, оживающей коры яблонь и вишен.

По зеленоватому меж кривых ветвей прогалу неба проклюнулись две звезды над головой отца.

— Когда ножом срезаешь по кольцо, локоть прижимай к боку. Так, так. Только язык не клади на порог, Евгений Константинович, — говорил Денис.

Подложив кулаки под затылок, Александр глядел на прояснявшийся полумесяц, рассеченный ветвью дерева, да так и уснул, поверив в свое почти невероятное счастье, что он в родном доме с пахнувшими сосной стенами. Пробуждение в двенадцать ночи было подтверждением его счастья: отец уже был на ногах.

Длинный черный корпус цеха, зашитый сверху донизу железными листами, вспыхнул изнутри резким светом, в то время когда пришагали к проходной. Будто заневоленное в железной темнице солнце взбунтовалось, из каждого зазора мощно било яростным светом, выжигая тьму. Выпускали сталь.

— Сталь — сила, Иван, — привычно и отрадно для Александра поучал Макар Ясаков своего горнового. — Приходит к мартену мещанин или мужик, мурло шире колеса, в глазах телячий страх, а пожарится годиков десять, повытопит жирок суслячий — на щеках вмятины, ловкостный. У кого больше стали, у того кулак тяжелее, а крылья легче, походка быстрее.

— А у немца как с этой статьей, Макар Сидорович? — сам не зная того, потешая Александра своей хитрой наивностью горновой.

— Умеют обращаться со сталью. Машинный народ, аккуратный. До войны бывали у нас — хваткие ребята, молчаливые. А мы говорить любим до звона в башке. Сознаюсь, сам я первый соловей с зажмуркой. Раскаляешься самозабвенно до потери себя, тут протягивай руку и клади в карман, — говорил Макар, подмигивая Александру. — Так, видно, сделали с нами двадцать второго июня. А?

Александр совсем по-довоенному, по-ребячьему изобразил на своем лице изумление ясаковской мудростью.

Грохотала и шумела сталь, ревели мощные вентиляторы, омоложая загазированный воздух.

— Узнаешь, Денисыч, свою старушку? — в грохоте и шуме кричал Макар Ясаков над ухом Александра.

Старая мартеновская печь порадовала Александра своим долгожительством; как молоденькая, она переваривала незнаемую до войны шихту с примесью на заедку металлолома из обрубленных стволов орудий, кусков танковой брони.