Григорий Коновалов - Истоки

Матвея вызвали в Москву.

На прием к Можайскому, ответственному работнику европейского отдела, Матвей отправился через два часа после того, как его самолет сел на Центральном аэродроме.

Можайский тяжело привстал и вышел из-за стола навстречу Матвею, указал налитым красным пальцем на стул, снова поместил в кресло свое полное тело, поерзал с полминуты и запахнул полы бурого пиджака. Этот человек, за всю свою пятидесятилетнюю жизнь не выезжавший дальше Можайска, как шутили над ним сослуживцы, считался знатоком «европейских проблем», печатал в энциклопедии статьи о западных странах. Он вынул из ящика стола расшифрованную и перепечатанную на машинке докладную Крупнова, поутюжил пухлой ладонью.

— Да, нынче многие носятся с прожектами спасения мира. Вы, Матвей Степанович, оказались смелее всех: обвиняете нашу дипломатию в привычке думать по старинке, — сказал он бархатным, веселым голосом.

— Если позволите, Сергей Сергеевич, могу добавить к докладной…

Можайский с кроткой покорностью судьбе выслушал Крупнова, потом, глубоко вздохнув, с дружеской настойчивостью посоветовал, чтобы Матвей подавал факты, только факты! А делать выводы, слава богу, есть кому и без Матвея и без него, Можайского!

Чувствовалось его непритворное довольство тем, что не приходилось ему ломать голову над осмысливанием фактов, потому что есть люди, почему-то обязанные делать это за него.

Хитро и мудро улыбаясь, покачивая лысой головой, Можайский высказал предположение:

— Не потому ли товарищ Крупнов завышает военный потенциал Германии, что много лет смотрит на парады у Бранденбургских ворот и давно не видит демонстраций на Красной площади? А? — И с наивной детской прямолинейностью закончил: — Не окислилась ли душа в смрадном климате гниющего мира?

Он умел говорить оскорбительное таким обезоруживающе приятельским тоном, что обижаться на него и тем более выказывать обиды было невозможно.

— О, я ничего так сильно не желаю, как смотреть парады на Красной площади! — воскликнул Матвей и, затаив недобрую улыбку под усами, закончил мечтательно: — И по возможности дальше Можайска никуда не выезжать.

С безграничным оскорбительным добродушием ответил на этот выпад Можайский:

— Я постараюсь, чтобы ваше горячее желание было учтено.

Матвей встал, повертел в руке ореховую палку.

— Прошу устроить встречу с наркомом, — сказал он.

На другой день Крупнова принял заместитель наркома, сдержанный старый человек с нетвердым взглядом поблескивающих из-за пенсне глаз. Сорок минут длилась беседа в присутствии Можайского. Тот неподвижно, туго сидел в кресле, не проронив ни слова. Замнаркома сказал в заключение, что Матвею прядется снова выехать в Берлин, теперь уже в качестве первого советника.

— Если, конечно, германское правительство признает вас персона грата, — с улыбкой уточнил он.

Выйдя вместе с Можайским из кабинета, Крупнов не удержался от соблазна уколоть его:

— Вы, Сергей Сергеевич, не хозяин своему слову: не избавили меня от необходимости смотреть парады у Бранденбургсних ворот.

— Не задирайте, Матвей Степанович, дело оформляю я. Могу так расписать ваши подвиги, что Гитлер с испуга откажет вам в агремане… Подумайте лучше, в каком санатории проведете отпуск.

— У себя на Волге. В Сталинграде я меньше всего буду чувствовать вашу заботу обо мне.

И они оба засмеялись.

…На последнем перегоне Матвей побрился, почистился и уже больше не отрывался от окна вагона. Май был по-летнему жаркий, радовала молодая зелень лесов и полей. Когда же издали увидел Волгу, старинный, закоптелый, залитый солнцем вокзал, услыхал круглый, окающий говор расходившихся по перрону людей, давняя, по-сыновьи нерассуждающая привязанность к брату и невестке ожила в сердце во всей силе и чистоте. Куда девалась многолетняя осмотрительность, железная выдержка! Обнял старую проводницу-землячку, с которой в пути пил чай, слушая ее рассказы о родном городе, совсем по-мальчишески перекинул через плечо макинтош на шелковой подкладке, встряхнул чемодан и вышел на платформу, слегка прихрамывая. Быстрые, зоркие глаза искали в толпе Дениса. В углах большого мужественного рта играла под усами ожидающая улыбка.

Дениса не было.

Парень в голубой тенниске, в накинутом на левое плечо пиджаке, выделяясь светло-желтой головой среди кепок, шляп и военных фуражек, энергично протиснулся к Матвею. Глядя прямо в его лицо горячими глазами, смягченно окая, сказал с веселой самоуверенностью:

— Конечно! Вас-то мне и надо. Вы — дядя Матвей!

— Да, я Матвей и к тому же дядя. А ты, конечно, мой племянник, это я вижу по твоему смелому носу. Но как зовут, убей господь, не помню. Миша? Саша?

— Юрий.

— А-а-а, тот самый Юрка, который совсем недавно был вот таким сорванцом, убегал в Астрахань… Ну как же, помню!

— В Астрахань бегал Мишка.

— Ах, Мишка! Но ты тоже проказничал. Ну а теперь каков? — Матвей снизу зацепил пятерней мягкий чуб племянника, сбитый ветром на лоб, пристально заглянул в глаза: слегка выпуклые, голубые, они удивили неожиданно жестким и насмешливым выражением. Впрочем, такое выражение было мгновенным, как блеснувшая на ветру искра. Юрий улыбнулся открыто, только тонкие ноздри шевелились норовисто. Он отнял у Матвея чемодан, взял дядю под руку.

— Есть что новое о Косте? — спросил Матвей.

— Мы ждем новостей от вас.

— Пока нечем порадовать, друг мой.

За чугунной оградой на привокзальной площади сели в старенькую машину. Юрий вел ее с привычной ловкостью по узким улицам старого города, искоса, с любовной лукавинкой поглядывая на Матвея.

— Гм, дядя! Я чаял встретить этакого лощеного джентльмена, а вы по-прежнему волгарь.

— Ну, если все племянники остры на язычок, заклюют старика до синяков! Сколько их?

— Скажу, Матвей Степанович, лишь ориентировочно. Считайте: Костя, Миша где-то мотается в поисках смысла жизни, под орлиным крылом отца — Саша, отрок с вас ростом, Лена-сорвиголова да я. Темный лес! А там двоюродные, троюродные, ваш плетень нашему забору родня. Каждому по баранке купить — зарплаты не хватит.

— Хорошо! Родня прокормит!

— С верховья начинайте: нахлебничать по неделе у каждого Крупнова, и жизни не хватит дойти до Астрахани. Иной раз опасаешься ругнуться: а вдруг родню обложишь? Отец советует: считай каждого рыжего своим — не промахнешься.

— Ну как он, Денис Степанович, крутой и веселый по-прежнему?

— Отцу нету износа, хватит его на сто лет. Правда, веселости поубавилось… Жалко особенно мамку. Тревожится о Косте… И еще ведет с кем-то или с чем-то спор, этакий внутренний, тяжелый и немой спор. Все чаще вспоминает, рассказывает о подпольных подвигах своего поколения. Отец временами даже краснеет. А его бог не обидел гордостью. Кажется, мамака не все понимает и принимает в молодежи.