Григорий Коновалов - Истоки

Матвей вприщурку, с холодком посмотрел на четкий, строгий профиль племянника.

— Сколько тебе лет? — спросил с обманчивым простодушием.

— Двадцать семь, Матвей Степанович. А что?

— У тебя молодое лицо и… мысли. Прости, друг, я тоже старею… не все понимаю, например, в Можайском… Есть такой работник у нас: лысый, а мысли моложавые, бойкие.

А вот и стена, через которую когда-то Денис во время разгона демонстрации перекинул Матвея и Савву.

— Останови, Юра, машину.

Матвей, сгибая в дверцах широкую спину, вылез из машины, снял шляпу и пошел к стене, как показалось Юрию, с необычайной осторожностью. Навалился грудью на стену, ощупывая шероховатые, нагретые солнцем камни. В прогал между складскими постройками тянуло с Волги сладковатым запахом размокшего дерева.

…Да, Юрию, конечно, было около года, грудь сосал, когда хоронили расстрелянных и порубанных рабочих. Брел тогда Матвей вместе с Любавой (несла на руках Юрку) за тринадцатой телегой, на которой стоял гроб с телом Евграфа, и, не поднимая тяжелых глаз, гонял желваки на туго сведенных челюстях.

«Эх, Матвей, Матвей, похож ты на раскаленное железо: голыми руками не схватишь, а куда ни брось тебя, пожар вспыхнет», — сказал тогда старый мастер.

Через год началась война, Матвея отправили на фронт.

С тех пор и началась беспокойная, но нравившаяся ему жизнь…

В Карпатах перед самым броском в третью штыковую атаку командир батальона, черкесский князь, сказал Матвею:

— Выбирай, ефрейтор, виселица… — князь, щелкнув языком, сжал свой кадык двумя пальцами, — виселица или… смерть в атаке. Я долго терпел твою большевистскую работу, дальше терпеть присяга не велит…

Атака захлебнулась. Ранним утром нашли князя под скалой у родника: лежал навзничь, пониже газырей грудь прострочена пулями, под смоляными усами холодно белел оскал зубов, страдальчески и гневно уставились в небо стеклянные глаза. Смерть князя поставили в вину Крупнову.

Ночью в землянке под дубовым накатом заседал военно-полевой суд. Решали быстро. Сорвали погоны. Прочитали смертный приговор.

— Руки развяжите, он же солдат, — сказал капитан Агафон Холодов, заменивший погибшего командира батальона.

Он вместе с конвойными вывел Матвея из землянки. Высоко в небе лопнула ракета, зеленоватое ослепляющее сияние окатило скалы, деревья, задранные стволы пушек, штыки на ружьях конвоя. Глубоко в расщелине пенилась среди валунов река. И в то самое мгновение, когда померк тревожный свет ракеты и тьма залила глаза, капитан шепнул:

— Бегите, земляк…

Матвей прыгнул в пропасть. Опомнился на берегу ручья, жадно пил холодную воду, потом полз, волоча переломленную ногу. Подобрал его охотник-русин. Лечил русин травами. К осени Матвей добрался до Петрограда, на Васильевском острове приютил его знакомый рабочий. Несколько раз Крупнова под различными фамилиями — то шведского инженера, то коммивояжера — посылали в нейтральные государства для связи партийных организаций России с Лениным (пригодились занятия иностранными языками с Любавой).

…Вернувшись к машине, Матвей удивленно сказал:

— Вот и повстречался с прошлым… Оказывается, на это нужно всего-навсего семь минут. А ведь жизнь, молодость, ветла над Волгой… Много грустного, милый мой… — Рот его сурово сомкнулся под усами.

Жалость к дяде подсказала Юрию резковатые слова:

— Если прошлое портит настроение, оно недостойно воспоминаний.

Матвей сдержался, чтобы не спросить племянника, бывал ли он дальше Можайска.

Дорога, спускаясь к Волге, петляла восьмеркой между садами и домами на холмах и косогорах.

— А мне, понимаешь, вспомнилось, как от той стены увели твоего отца на пожизненную каторгу. Мать в одиночной камере родила преждевременно. Мишей назвали… Болел оспой. Трудный ребенок… Старею, Юрий Денисыч, старею, вот и потянуло постоять у той стены… Огорчает или радует прошлое — оно мое! Как знать, может, и ты когда-нибудь вернешься издалека и тебе захочется отыскать свою единственную ветлу над рекой…

Юрий оторвал руку от баранки, дружески сжал локоть ДЯДИ.

— Простите, Матвей Степанович. Обижать вас не хотел, родителей тем более. Я имел в виду свое прошлое, оно ведь тоже есть у меня. Откровенно, я признаю достойным внимания лишь то, что повышает активную энергию, будь это прошлое или настоящее, все равно! Вывод из моей жизни, и я никому его не навязываю.

— Хорошо, хорошо, ссориться не будем. Просто я соскучился на чужбине по родине. Вот и развезло. Я ведь забыл, что тебе двадцать семь.

На пристани, пониже двухпалубного дебаркадера, Юрий подвел дядю к плоту. У плота покачивался на волне голубой катер с решительной черной надписью на борту: «Гроза». На корме стояла девчонка лет шестнадцати в ситцевом выцветшем сарафане. Ветер откидывал назад желтые в спутанных завитках короткие волосы, а она, подняв тонкое загорелое лицо, выпятив подбородок и будто нюхая воздух, раздувала ноздри. За девчонкой на корме, закрутив колечком хвост, бдительно навострил уши рыжий пес.

— Ленка! Нежданная ты радость! Передаю тебе дядю! Не утопи! — закричал Юрий, затенив ладонью глаза. — Скажи старикам, дома буду поздно. На оползни пойду. — Обернулся к Матвею: — Нежданной радостью зовем девчонку потому, что мамака и отец сами не ждали ее на свет божий. Вы с ней будьте бдительны: через край отважная.

Лена ловко сиганула с катера на плот и, перепрыгивая с бревна на бревно, не глядя под ноги, подлетела к Матвею. Замерла перед ним будто вкопанная, составив вместе босые ноги, длинные, как у жеребенка. Была она тонкая, угловатая, с острыми локтями, с выступающими загорелыми ключицами. Серые с голубинкой глаза глядели в лицо Матвея прямо и смело.

— Так вот вы како-о-оп! — едва перевела дух от удивления.

— Како-о-ой? — Матвей грозно пошевелил усами.

— Как будто… пират… — выпалила Лена и покраснела вся, от упрямого лба до ключиц.

— Пират? Ну, тогда принимай меня на свой корабль.

Обнимая племянницу, Матвей почуял приятный запах нефти и тут только заметил: сползающий с худых плеч сарафанишко и даже завитки волос на высокой прямой шее в фиолетовых пятнах мазута.

Дядя уселся на среднюю банку, позволив псу Добряку обнюхать руки. Лена, бредя по колено в воде, столкнула катер с мели, влезла и, отжав подол сарафана, завела мотор.

Сквозь голубую колыхавшуюся дымку испарений жарко припекало перед закатом солнце. Матвей нахлобучил шляпу на башку Добряка, зажмурился, расплываясь в блаженно-шалой улыбке. И казалось ему, что не первый день плавает вместе с отчаянной Ленкой, с ее лопоухим добродушным псом.

А она, норовя угодить дяде, круто перекладывала руль, и катер, кренясь то вправо, то влево, сумасшедше прыгал по волнам. Холодные брызги обдавали то щеку, то затылок Матвея. Он похохатывал с принужденным бесстрашием, на всякий случай прикидывая на глазок, далеко ли до берега.