Григорий Коновалов - Истоки

— Запутался в чем-то, споткнулся где-то. Да вам, наверное, Саша рассказывал о моей греховодной жизни.

— Что ты? Какие же особенные грехи у тебя, Миша? Пьешь? — спросила мать.

— О всех не скажу… чтобы не гордились, мол, всего знаем. Но одну беду назову: женщина. — Слово «женщина» Михаил произнес с такой шипящей злобой, что отец и мать смущенно потупились.

— А кто же их не любит! — воскликнул Денис, подмигнув жене. — Без подруги хлеб горек, не ясно солнце. Половиной зовется недаром.

Темная краска долго не отливала с испятнанного оспой лица Михаила.

— Э-эх, да нечего обо мне толковать! — Михаил пропаще махнул рукой.

Денис поймал его руку и, заглядывая в глаза, участливо спросил:

— А может быть, лучше думать о жизни других, и тогда веселее будет?

Михаил нахмурился, закусив трубку.

— Куда я иду? Впрочем, я никуда не иду, я попал в какой-то круговорот: принимаю себя не за того, кто я есть на самом деле. Часто думаю о смерти. Юрий говорит, о смерти думают больные или дураки. Я здоров, дураком назвать себя не хочется. Это сделают друзья.

— Запутался, заврался! — жестко бросил отец.

Михаил потер лоб.

— Не то я хотел сказать. Общество не ошибается, как и сама матушка-природа. Так вот, я хочу всем сердцем познать и разделить радости и горечь, правду и заблуждения нашего времени. А между тем у меня ни черта не получается… Скверно себя чувствую, временами так больно, будто бегу куда-то по гвоздям. Вот и все.

— А по-моему, это только начало твоей дороги. Борись! Не словами, слова раздражают людей больше, чем дела. Возражают делом, — сказал отец, а мать добавила:

— Человек склоняется перед силой деяния.

Михаил рассказал о своих литературных неудачах, о том, как жестко критиковал его один умный друг: мод, смерть в твоих творениях очень безобразна, а должна быть красивой.

— Врет твой умный, — сказал отец. — Где это видел он красивую смерть? Девка, что ли, она, смерть-то? Дурак, право, дурак! Дай мне адрес этого хвалителя смерти. Придет она ко мне, а я ей скажу: «Ненавижу я тебя, глупая и злая ведьма, иди вот по этому адресу к своему полюбовнику — тебя он считает красивой». А ты, Миша, живи своим умом. Угождать другим — терять характер. И жизнь возненавидишь в таком разе.

— Жить своим умом не позволяет кое-что. Например, сам себе мешаю, мое казенное мышление мешает. Вроде могу, но не смею. И все оглядываешься то на Гитлера, то на самураев: а вдруг брякнешь такое, что повредит нашему человеку. Ему и без того нелегко строить, себя ломать, вытаскивать из грязи. Да ты, мамака, читала мои рассказы, ну разве не чувствуешь трусость мою, а?

— Знаешь, Миша, брось пока писать о таких, как Юрий, вообще о руководителях. Не знаешь ты их, далек от них. Добрым легко быть со стороны, а человек, облеченный властью, тяжелый для других. Власть не может гладить по шерстке. Редко кому нравится, чтобы им командовали, повелевали. К тому ж начальники, как характеры, самолюбивы, про них что ни скажи, все кажется им недостаточно умным. Думай о тех, кого знаешь, пиши хотя бы о себе, Миша.

— Вот и я ему говорю то же самое! — послышался голос Юрия, входившего в беседку.

— Мой жизненный опыт лежит за пределами искусства. Я не ударник, не профорг — значит, не герой.

— Ну-с, философствуйте, братцы, а мы с матерью на боковую, — сказал Денис и, улыбнувшись, добавил: — Лишние разговоры все равно что дизентерия.

— Без крику дети не растут, — возразила ему Любовь. — Поспорьте, ребята.

Родители ушли.

— К черту разговор! Без того знаю: слаб и глуп я. Послушен указующему персту и директивному басу умных. Как попугай твердил, что в наших условиях нет места бытовому треугольнику: я люблю ее, а она другого.

— А разве измены свершаются при помощи какой-то другой геометрической фигуры? Уж если «она» разлюбила меня, то, верно, полюбила «его», — сказал Юрий.

— Что ты, дитя! Нет сейчас ни измен, ни жуликов, ни дураков.

— Но ты этому не веришь, Миша.

— Велят — верю. Я же — Кузьма Гужеедов. Дрессированный осел… Я хочу забыться… Нет ли у тебя на примете этаких простых и веселых? Кроме смеха и песен, мне ничего от них не надо. Только, понимаешь, такие… чтобы не было у них фантазии.

— Но почему же непременно без фантазии? — с улыбкой спросил Юрий.

— Женщины с фантазией опасны: они создают в своем воображении твой неправдоподобный образ, потом сами страдают, тебя терзают за то, что не похож ты на их фантастического героя.

— Значит, нужны девушки прозрачных идеалов, простых характеров, а?

— Тертых калачей не нужно. Тем более нахальных.

— Не пойму тебя, — вздохнул Юрий с отчаянием всесильного, вдруг постигнув свою беспомощность.

— Тоска у меня. Вот и все.

— Тоски я не понимаю. Я люблю жизнь, девушек люблю, столкновение, борьбу. Вот моя мотнулась куда-то на проселки, вошла, так сказать, в психологическое пике, но я чую: совсем не уйти ей от меня. Пока живы, будет кружить в пределах видимости. И хоть иной раз убил бы ее, а все ж другую мне не надо. «Боже, убери ту, которую выдумал!» Но это — желание удержать. Да, Миша, очевидно, наше представление о счастье всегда оказывается выше, шире, объемнее, чем само счастье. У тебя, видно, этот разлад. Ты идеалист, Мишка. Ударил первый морозец — и цветы твои повяли. Вот и психологическое недомогание, вот и чудишь. Ну, что уставился на меня?

— Думаю о неточности некоторых поговорок. Говорят: глаза — зеркало души. Сейчас у тебя глаза как дурные фонари на порядочном доме.

— Неудачники, теряя любимых, обретают способность острить. Правда, не всегда удачно. Чаще из них получаются закругленные дурачки.

— А я сейчас ничего так не хочу, как, глупея, закруглиться.

Юрий уверенно обнадежил брата:

— При твоих способностях это сделать нетрудно. Эх, Миша, ни черта ты меня не знаешь. Вообще ты никого не знаешь, живешь в тумане. Вчера ты говорил о своей Вере выдумку, будто она бог знает как романтична. Ерунда! Женщины все реалистки. Романтизм у них внешний, как завитые кудри. Инстинкт материнства — серьезное противоядие против золотухи мысли.

— Я идеалист, ты прав. И хочу покончить с этим раз и навсегда. Сердце горит. Остудить надо. Да не так, как сталь в томильных колодцах, а сразу в холодную воду — и шабаш!

— А я против психологических экспериментов, против убийства робости и чистоты, за которые я люблю тебя. Мы очень разные люди, Миша, очень. И может быть, поэтому тянет меня к тебе. Не забудь сходить на собрание литераторов. У Солнцева.

…Михаил часто просыпался, всякий раз видел над собой грозное темное небо. В душе была все та же отрешенная настроенность. На рассвете услышал чей-то смех. Непонятны и странны были ему этот смех и это черное небо.

— Лена, гость-то наш вот где спит, — сказал Федор, — давай разбудим, а?