Григорий Коновалов - Истоки

…В полдень Юрий приехал на каменный карьер, поставил машину у отдыхающего экскаватора, положившего на камень ковш с блестевшими стальными зубами.

Под крутым берегом били светлые ключи, бисерными каплями кропили каменный выступ. Спускались в овражек пастухи, ложились на грудь к роднику, тянули сквозь зубы обжигающие холодом упругие струи, радовались. Неподалеку от родника, в каменоломне, работала Юлия, приходила к роднику в полдень вместе с каменщиками. Но вот на рассвете рухнула круча, под тяжелой красной глиной похоронила родник. Пришла молодая телка на водопой, обнюхала белыми ноздрями место, где был родник, будто не веря тому, что случилось. Пастухи покачали головами. Подивилась огорченная Юля, постелила в тени вяза платок, села, вытянув ноги. Знойный полдень накалил воздух, над песчаными островами горбился в текущем мареве лозняк, спокойная текла внизу река. Большими задумчивыми глазами смотрели коровы, стоя по брюхо в воде. Их рогатые тени затемняли голубое отражение неба.

Вспомнилось, на третий день после похорон отца зашла в особняк и увидела, как Иванов мерит шагами зал, и мачеха тихо говорит, что мерить не нужно, она и без того уступает площадь Анатолию и Юле. И тогда и сейчас Юля не удивилась своему усталому примирению с Ивановым.

— Можно? — услыхала Юля голос из-под кручи. Как всегда при первом взгляде на желтоволосую голову Юрия, у нее замерло сердце, слабость кинулась в руки и ноги.

— Проходи, места хватит, — не сразу и отчужденно сказала Юля.

Он сел поодаль, обхватил руками колени, положил на них подбородок. Юля смотрела на его четкий профиль, на голубоватый белок глаза.

— Юля, я за тобой приехал.

Она молчала.

У черного зева штольни шофер пытался поднять домкратом заднюю ось груженной камнем машины.

— Милая Осень, поедем! Тяжело тебе, верю, чувствую. С детских лет был он для тебя не только отцом — он заменял мать. Но что же делать? Надо жить, Юля! Что-то очень большое, изжившее себя, уходит из жизни вместе с отцом твоим. Это — отношение к человеку. Был Тихон Тарасович добрый по натуре, но обстоятельства сделали его жестким, часто неуместно жестким. Вот пересматриваем многие дела, кое-кого в партии восстанавливаем…

— Ты ускорил его смерть. Я это почувствовала в последний разговор с ним. Поверь мне, я женщина, я сердцем понимаю, как враждебны вы были друг другу.

В это время шофер вылез из-под машины, бросил на камни домкрат.

— Амба! Резьба сработалась. — И, прыгнув, скатился по песку к Волге.

— Поздно, Юрий Денисович. — Юля перекусила былинку седого полынка, не торопясь стерла тыльной стороной ладони слезы с загорелых щек, посмотрела на него влажными синими глазами.

— Как же поздно? — хрипловато спросил Юрий, еле шевеля сохнувшими губами.

— Одинаковые мы с тобой люди, Юра. И в то же время чужие, ужасно чужие. Обоим нам нужны иные спутники жизни. Может быть, мягкие, что ли. Не знаю, милый, говорила я тебе или нет, но думала часто вот о чем… Кажется мне, не любила я тебя и прежде. Просто ты мешал мне жить, дума о тебе мешала жить. Теперь чуточку узнала тебя, и все прошло. Да и зачем еще-то ближе сходиться? Ты — в городе, я — нынче здесь, завтра там. Работу не брошу хотя бы потому, что отняла у меня самое лучшее… в свое время.

Он встал, протянул Юле руку. Она на мгновение судорожно сжала его пальцы, а когда он хотел поднять ее, умоляюще и сердито посмотрела на него снизу вверх.

— Не надо. Я хочу отдохнуть.

Он взглянул на солнце, сказал:

— Так рано отдыхать?

— Я очень устала, очень… Иди, не сердись.

На рыжей горбинке Юрий остановился, помахал рукой. Юля нерешительно ответила ему тем же, а когда скрылась его широкая прямая спина и светлая голова, она долго смотрела за Волгу.

Под вечер Юля вернулась с работы в свою комнату в бараке, стоявшем в лесу. Долго смотрела на фотокарточку Юрия. И вспомнился ей омут на Волге, белоголовый мальчишка… Перевернула карточку, придавила книгой, включила приемник. Полилась неторопливая о Волге песня.

Отсветив свое, завершив дневную работу, уходило за город солнце. Старый дуб первым догадался, что надлежит ему делать: все дальше и дальше протягивал тень, и, как бы глядя на него, другие деревья расстелили по земле темные полосы. Уже забелел внизу легкий туман над травой, а небо еще долго отсвечивало, нехотя угасая. И когда музыка умолкла, молодое, новорожденное эхо внизу долины повторило ее последние звуки, повторило удивленно, как бы спрашивая: а дальше что?

И Юля спросила себя: «А как жить дальше?» Утешилась поговоркой: тони мое горе — я на берегу.

…Родители не пытали Юрия, почему он вернулся один. Они молчали. Молчал и он, чувствуя невеселое освобождение свое. Прощаясь с прошлым, оставлял в нем что-то до грусти дорогое, с кровью оторванное от сердца.

В тот же вечер он переехал на городскую квартиру.

— Вот и Юра уехал, — сказала Любовь, устало опускаясь на стул.

И так же тихо, как эхо, отозвался Денис:

— Уехал.

Будто вырубленный лес, поредела крупновская семья. И тихо стало в доме. С утра Денис и Михаил уходили на работу, Лена — в институт, Женя — в школу, и только Любовь не спеша хлопотала на кухне, поглядывая изредка на маленького Костю, отвечая на его бесконечные вопросы мягко и ласково:

— Да, сынок.

Ни работа по дому, ни эти разговоры с внуком не нарушали ее постоянных материнских дум.

Незаметно, как седеет здоровый старый человек, увяли и пожелтели сады, холодные залиловели дали, потемнела изъяренная ветрами Волга. Все чаще свинцовая хмурь заслоняла небо, ночами шумел по крыше дождь, кропил тусклыми ртутными каплями окна. Сердито рвал ветер листву с яблонь, и только дуб не уступал ему своего обветшалого, иссеченного непогодой, потемневшего наряда.

В туманной мгле вставал над заволжской равниной рассвет, река дышала густым паром, а на ее просторах потерянно кричали слепнущие в серой мгле суда. Потом выпал заморозок, высушил сырость, очистил синеву небес, и в покойно холодной тишине засеребрилась известковая бель по лугам, на поникшей траве и голых сучьях деревьев.

Одев потеплее Коську, Любовь выходила с ним в сад, вырубала сухостой, обвязывала яблони соломой и все думала и думала о сыновьях своих. И чем печальнее были эти думы, тем милее и отраднее казались светящиеся из-под шапочки большие смелые глаза Коськи. Он стоял обычно у бровки грядки, мял в руках лопушистое ухо добродушной собаки. Так втроем они и ходили всюду. А потом радовались приходу своих с работы. Первым, повизгивая, кидался навстречу Добряк, облизывая руки хозяев.

Глубокой осенью 1940 года одна из армий Западного округа под командованием генерал-лейтенанта Чоборцова начала учебные маневры неподалеку от советско-германской демаркационной линии. Маневры совпали со все усиливающимся сосредоточением немецких частей вдоль всей границы, с полным затишьем на европейском фронте. Это обстоятельство придало обычным учебным занятиям необычный характер: командиры и рядовые чувствовали, как бы вскоре не пришлось заменить холостые патроны боевыми. Место условного противника в любой момент мог занять неприятель настоящий.