Рафаэлло Джованьоли - Библиотека мировой литературы для детей, том 36

Крикс собирался ответить на эти поразившие его слова, но в это время подоспел Спартак и, тяжело переводя дыхание, спросил:

— О каких предателях ты говоришь, Эномай? На кого намекаешь?

— О тебе говорю, тебя имею в виду. Я воюю против Рима и пойду на Рим, не хочу я идти к Альпам, чтобы попасться среди горных теснин в когти неприятелю, «по несчастной случайности», разумеется!

— Клянусь всеблагим и всесильным Юпитером, — вне себя от гнева воскликнул Спартак, — ты, верно, шутишь, но шутка твоя самая скверная из всех, до каких может додуматься только безумный человек.

— Я не шучу, клянусь Фреей… не шучу… Я говорю серьезно и в полном рассудке.

— Ты меня считаешь предателем? — крикнул Спартак, задыхаясь от гнева.

— Не только считаю, но совершенно уверен в этом и объявляю это во всеуслышанье.

— Ты лжешь, пьяный дикарь! — закричал Спартак громоподобным голосом и, вытащив из ножен огромный меч, бросился на Эномая.

Тот тоже выхватил меч и погнал лошадь на Спартака.

Но тотчас контуберналы Эномая уцепились за него, а Крикс, стоявший рядом с ним, схватил его лошадь под уздцы и, осадив назад, закричал:

— Эномай, если ты не сошел с ума, о чем свидетельствуют твои поступки, то я утверждаю, что предатель не он, а ты! Ты подкуплен римским золотом и действуешь по подсказке Рима…

— Что ты говоришь, Крикс?.. — воскликнул, весь дрожа, германец.

— Ах, клянусь всемогущими лучами Белена, — произнес галл, кипя возмущением, — только какой-нибудь римский консул, если бы он был на твоем месте, мог действовать так, как действуешь ты!

Между тем Спартака окружили Граник, Арторикс, Борторикс, Фессалоний и двадцать других военачальников, но в порыве гнева, увеличившем силу и мощь его мускулов, он оттолкнул всех окружающих и добрался до Эномая.

Подойдя к нему, он спокойно вложил меч в ножны и устремил на германца глаза, за минуту перед тем горевшие возмущением и гневом, а теперь влажные от слез. Пристально глядя на Эномая, он произнес дрожащим голосом:

— Не иначе как одна из эриний говорит твоими устами. Да, да, не сомневаюсь… Эномай, товарищ мой, вместе со мною прошедший опасный путь от Рима до Капуи, товарищ всех пережитых тревог и радостей с самого начала восстания, не мог так говорить, как ты говорил сегодня. Я не знаю… не понимаю… Или, может быть, и ты и я — жертвы какого-то страшного заговора, нити которого тянутся из Рима, только не могу понять, каким образом он проник в наш лагерь… Но это неважно. Если бы кто-нибудь другой, а не ты, которого я всегда любил, как брата, осмелился сказать то, что ты сказал сейчас, его уже не было бы в живых… А теперь уходи… покинь дело твоих братьев и твои знамена… здесь, перед лицом наших товарищей, я клянусь прахом моего отца, памятью матери, жизнью сестры, всеми богами небес и ада, что я не запятнал себя подлостями, которые ты мне приписывал, многого я даже уразуметь не могу. И если я хотя бы на мгновение, хотя бы малейшим образом нарушил какое-либо из своих обязательств как брата и вождя, пусть испепелят меня молнии Юпитера, пусть имя мое будет проклято из поколения в поколение и перейдет к самым отдаленным потомкам с неизгладимым позорным клеймом предательства и пусть тяготеет на нем во веки веков проклятие, еще страшнее, чем на именах братоубийцы Тиеста, детоубийцы Медеи и гнусного Долона!

Спартак был бледен, но полон спокойствия, уверенности в своей правоте, и клятва его, произнесенная твердо и торжественно, произвела глубокое впечатление на всех услышавших ее; по-видимому, она поколебала даже дикое упрямство Эномая. Но вдруг близ правых боковых ворот затрубили букцины третьего (первого галльского) легиона, ошеломив всех стоявших за валом.

— Что это такое? — спросил Борторикс.

— Что все это означает? — изумился Арторикс.

— Клянусь богами преисподней, — воскликнул Спартак, и бледное лицо его побагровело, — стало быть, и галлы уходят?

Все побежали к выходу из лагеря.

Эвтибида в шлеме с опущенным забралом, верхом на своей небольшой, изящной лошадке держалась возле Эномая; ее почти и не было видно за его грузной фигурой. Она взяла его лошадь за повод и быстро повлекла на дорогу, по которой уже успели пройти два легиона; а за германцем и гречанкой последовали и другие контуберналы Эномая.

В то время как Крикс и Спартак быстро шли обратно, к боковым воротам, из них выехал конный отряд из тридцати германцев-лучников, задержавшихся в лагере. Они скакали по дороге, чтобы догнать своих соотечественников, и, увидев Спартака и Крикса, шедших им навстречу, загудели возмущенно:

— Вот Спартак!

— Вот он, предатель!

— Убить его!

Каждый поднял свой лук, и отряд прицелился в обоих вождей. Декурион крикнул:

— Вот тебе, Спартак, и тебе, Крикс! Получайте, предатели!

И тридцать стрел, прожужжав, вылетели из луков, нацеленные в Спартака и Крикса.

Они едва успели защитить головы щитами, в которые впилась не одна стрела; а Крикс, подняв щит и прикрыв своим телом Спартака, крикнул:

— Во имя любви к нашему делу прыгай через ров!

Спартак мгновенно перескочил через ров, тянувшийся вдоль дороги, и очутился на соседнем лугу; Крикс благоразумно последовал за ним, и оба таким образом спаслись от дезертиров, а те, больше не обращая на них внимания, поскакали дальше, догоняя легионы германцев.

— Проклятые дезертиры! — воскликнул Крикс.

— Пусть уничтожит вас консул Геллий, — добавил Спартак в порыве гнева.

Оба они продолжали свой путь по краю рва и вскоре дошли до ворот лагеря, где Арторикс и Борторикс с большим трудом, то просьбами, то бранью, старались задержать солдат третьего, галльского легиона, которые также хотели уйти из лагеря и последовать за двумя германскими.

Их удержал Крикс. Мощным голосом он принялся осыпать галлов бранью на их родном языке, угрожал им, называл негодным сбродом, сборищем разбойников, толпой предателей и вскоре заставил замолчать самых упорных; в заключение своей речи он поклялся Гезом, что, как только настанет день, он разыщет виновных, подкупленных предателей, зачинщиков бунта и предаст их распятию.

Галлы немедленно успокоились и тихо, послушно, словно ягнята, вернулись в лагерь.

Но, заканчивая свою речь, Крикс вдруг сильно побледнел, голос его, вначале сильный и звучный, стал хриплым, слабым, и, едва только первые ряды взбунтовавшегося легиона повернули назад, он вдруг зашатался, сильно побледнел и упал на руки Спартака, который стоял с ним рядом и, к счастью, успел его поддержать.

— О, клянусь богами, — горестно воскликнул фракиец, — тебя ранили, когда ты прикрывал меня от стрел!