Рафаэлло Джованьоли - Библиотека мировой литературы для детей, том 36

— Я буду счастлив, Гай Юлий Цезарь, если чем-либо могу быть тебе полезен.

— Тебе придется ненадолго покинуть общество твоих храбрых товарищей; я хотел пройтись с тобою до вала.

Пораженные гладиаторы переглянулись. Спартак ответил:

— Большая честь для бедного и безвестного рудиария совершить прогулку с одним из самых знаменитых и благородных граждан Рима.

— Храбрый никогда не бывает бедным, — ответил Цезарь, направляясь к выходу и сделав знак рабу ожидать его в таверне.

— Ах, — вздохнув, сказал Спартак, следуя за Цезарем, — зачем льву сила, когда он в цепях!

Два этих необыкновенных человека прошли через главную комнату таверны и, выйдя в переулок, направились в молчании к валу — как раз к тому месту, где четыре года назад гладиаторами был казнен отпущенник Гая Верреса.

В небе светила полная луна, заливая грустным своим сиянием сады, огороды и виноградники, пышно зеленевшие за городской стеной, широкие просторы полей, тянувшихся до самой гряды холмов Тускула и Латия, черневших вдали, как тени гигантов.

На пустынном поле, расположенном между последними домами города и валом Сервия Туллия, в ночной тишине Цезарь и Спартак, освещенные бледными лучами луны, издали могли показаться какими-то белыми призраками. Они остановились друг против друга, молчаливые и неподвижные, словно старались понять и изучить друг друга; оба сознавали, что они олицетворяют собой два противоположных начала, два знамени, два мира: деспотизм и свободу.

Цезарь первый нарушил молчание, обратившись к Спартаку:

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три, — ответил фракиец и внимательно посмотрел на Цезаря, как бы стараясь угадать его мысли.

— Ты фракиец?

— Да.

— Фракийцы — храбрый народ, такими я знавал их в сражениях и в опасности. Ты же можешь похвалиться еще и учтивостью и образованием.

— Откуда ты это знаешь?

— От одной женщины. Но сейчас не время говорить об этом, ибо тебе и делу, которому ты посвятил себя, грозит величайшая опасность.

— О какой опасности ты говоришь? — встревоженно спросил Спартак, отпрянув от него.

— Мне все известно, и я пришел сюда не для того, чтобы причинить тебе вред, Спартак. Напротив, я хочу спасти тебя. Некто, сидя под деревом в роще Фурины, невольно слышал вашу беседу этой ночью.

— О проклятье богам! — с отчаянием вскричал Спартак и, сжав кулаки, погрозил небу.

— Он еще ничего не сообщил консулам: я задержал его, насколько было возможно, но он это непременно сделает сегодня же ночью или завтра утром, и все твои четыре легиона будут рассеяны, прежде чем успеют собраться.

Спартак был в страшном отчаянии. Вперив как безумный неподвижные, широко открытые глаза в ствол дерева, освещенного луной, он шептал голосом, прерывавшимся от рыданий, как будто разговаривал сам с собой:

— Пять лет веры, труда, надежд, борьбы, и все погибнет в мгновение ока!.. Всему конец, у угнетенных не останется никакой надежды… Рабами, рабами будем мы влачить эту подлую жизнь!..

На одухотворенном лице Спартака отражались глубокие душевные муки, и Цезарь с участием, с состраданием и почти с уважением смотрел на этого большого, сильного человека, пораженного горем. Полководец, исполненный безмерной гордости от сознания своей гениальности, Цезарь считал, что в мире нет человека, достойного его преклонения; теперь же почти против воли он восхищался этим гладиатором, который, почерпнув силы в святой любви к свободе, задумал совершить подвиг, достойный греческих или римских героев, и, вооружившись упорством и предусмотрительностью, рожденной высоким умом, окрыленный верой в свое дело, полный отваги и бьющей через край энергии, сумел создать регулярное войско из двадцати тысяч гладиаторов.

При мысли об этих легионах взгляд Цезаря загорелся алчным огнем властолюбия, у него закружилась голова, дрожь пробежала по всему телу; он устремил широко раскрытые глаза на вершины Албанских холмов и погрузился мыслью в беспредельный мир мечтаний. О, если бы ему дали четыре легиона — двадцать тысяч воинов, которых он мог бы повести в бой! Через несколько лет он покорил бы мир, стал бы владыкой Рима, но не как Сулла, которого боялись и ненавидели, а как любимый властелин, гроза патрициев с их мелкой борьбой самолюбий и кумир плебеев!

Оба молчали: один — удрученный, другой — предаваясь честолюбивым мечтам.

Первым нарушил молчание Спартак. Он пришел в себя и, грозно нахмурив брови, в приливе суровой энергии сказал с твердостью:

— Нет, клянусь молниями Юпитера, этого не будет!

— Что же ты сделаешь? — спросил Цезарь, словно очнувшись при этом восклицании.

Спартак устремил горящий взгляд в глаза Цезаря, вновь ставшие ясными, и через минуту спросил:

— Но ты, Цезарь, кто ты — друг наш или враг?

— Хотел бы быть другом и, уж во всяком случае, никогда не буду врагом.

— Ты можешь все сделать для нас!

— Каким образом?

— Выдай нам человека, владеющего нашей тайной!

— Как! Ты хочешь, чтобы я, римлянин, допустил восстание всех рабов, грозящее Риму гибелью? Чтобы я допустил это восстание, имея возможность его предотвратить?

— Ты прав. Я позабыл, что ты римлянин.

— И я желаю, чтобы весь мир был подвластен Риму.

— Ну конечно. Ты — олицетворение тирании Рима над всеми народами земли. Ты лелеешь мечту, которая превосходит безмерные замыслы Александра Македонского. Когда римские орлы раскинут крылья над народами всей земли, ты думаешь заковать эти народы в цепи, зажать их в железный кулак. Рим — властитель народов, ты — владыка Рима?

В глазах Цезаря блеснула радость, но тут же он принял свой обычный спокойный вид и, улыбаясь, сказал Спартаку:

— О чем я мечтаю, никому не дано знать. Может быть, я и сам этого не знаю. Да и мне еще надо набраться сил, чтобы вылететь из гнезда на поиски своего счастья. А вот ты, Спартак… Ты с удивительной энергией и мудростью великого полководца собрал армию рабов, создал из них стройные легионы и готов вести их в бой. Скажи же мне, что ты задумал, Спартак?.. На что ты надеешься?

— Я надеюсь, — отвечал Спартак, охваченный страстной убежденностью, — я надеюсь сокрушить ваш развращенный римский мир и увидеть, как на его развалинах расцветет независимость народов. Я надеюсь уничтожить постыдные законы, принуждающие человека простираться ниц перед другим человеком, законы, повелевающие, чтобы из двух людей, рожденных женщиной и наделенных одинаковой силой, одинаковым умом, один трудился в поте лица, возделывая землю, не ему принадлежащую, и кормил другого, коснеющего в пороках, лени и праздности. Я надеюсь заплатить кровью угнетателей за стоны угнетенных, разбить цепи несчастных, прикованных к колеснице римских побед. Я надеюсь перековать цепи порабощения в мечи, чтобы с помощью этих мечей каждый народ мог прогнать вас назад, в пределы Италии, которая дана вам великими богами и границы которой вы не должны переступать. Я надеюсь сжечь все амфитеатры, где народ-зверь, называющий нас варварами, упивается убийствами несчастных людей, рожденных для счастья, для духовных наслаждений, для любви и вместо этого вынужденных убивать друг друга на потеху тиранам мира. Клянусь молниями всемогущего Юпитера, я надеюсь увидеть, как воссияет солнце свободы и исчезнет позор рабства на земле! Свободы я добиваюсь, свободы жажду, свободу призываю, свободу для каждого отдельного человека и для народов, великих и малых, могущественных и слабых. А со свободой придут мир, благоденствие, справедливость и все то высшее счастье, которым бессмертные боги дают человеку возможность наслаждаться на земле!