Лнонид Ицелев - Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

Когда немецкий товарищ стучится в дверь, чтобы везти Александру на собрание, она — в полной боевой готовности, и только приятное волнение после пережитого нервного подъёма обещает придать большую выразительность и живость речи.

Дом профсоюзов, архитектурной смелости которого мог бы позавидовать клуб эстетов-модернистов.

Быстрой походкой Александра минует художественный портал, просторный вестибюль, широкие коридоры — и вот она у рампы. Кафедра стесняет её. Трудно говорить, когда эта деревянная стенка отделяет от слушателей. Ближе, ближе к ним...

— Genosse und Genossinnen...

Первые фразы брошены в зал, но мысли не льются плавным размеренным потоком, они скачут, перебиваются... Мешает чужой язык. И только неожиданный взрыв аплодисментов возвращает полное самообладание. Теперь уже не голос хозяин над нею, теперь она сама модулирует им. В голове идёт особая нервная работа: мысли, образы, сравнения возникают с фантастической быстротой; надо следить лишь за тем, чтобы не упустить нити основных мыслей, спешно-лихорадочно разматывать клубок своей речи.

Быстро, быстро колотится сердце, но ещё быстрее льются слова, теплее, горячее становится речь.

Александра чувствует, как теряет себя, сливаясь, растворяясь в едином переживании со слушателями. Всё выше и выше растёт настроение, всё сильнее натягивается нить, связывающая её с залом... Всё! Нить оборвана. В зал брошены последние фразы.

Александра, ещё с пьяной головой, сходит с эстрады. Женщины обступают её тесным кольцом. Смотрят в глаза и будто ждут, что теперь-то в «интимном кругу» она скажет им настоящее, избавительное слово.

— Вы замужем? — спрашивает наугад Александра одну из более молодых.

— Боже избави! С какой стати? У меня же нет ещё ни одного ребёнка. Я ткачиха и зарабатываю не меньше моего Schatz’a. Зачем же мне в петлю лезть?

— Да, вот оно и выходит, что весь вопрос в детях, как и говорила референтка... Если б мой Ганс не наградил меня двойней, разве б я пошла за него? А уж тут не рассуждаешь... Одна двоих ребят не прокормишь. Его вина, пусть и несёт ответственность.

— Не в детях дело... А всё горе-то наше в том, что у мужчины морали нет. Невесте что наобещает, а там, чуть ты размякла, а он уж и улизнуть норовит... Запутаешься с другим, с третьим — ну тут уж девушке конец. Нет, раз завела себе Schatz’a, так ты сумей его в строгости держать, не отпускай, пока к попу не сведёт, — назидательно поучает уже пожилая женщина.

— А что толку, что я к попу сходила, — жалуется изнурённого вида женщина лет тридцати с забинтованной рукой. — У меня двое детей, да и сейчас вот беременна опять. Это уж мужья-скоты нас награждают... Угождай им, а не то сейчас к девкам побегут... И пошёл бы... Жаль, что ли? Да деньги туда снесёт — вот беда, начнёт пить... А мы — голодные сиди. Обидно. Где уж мне с третьим ребёнком возиться? И те-то ухода требуют. Я ему и говорю: «Пожалей ты меня, Карл! Ведь жена я тебе и товарищ. Помнишь, вместе с хозяином воевали? Тогда и полюбили друг друга... Сил моих больше нет... Больна ведь я... Руку в красильне обварила. До сих пор язвы не залечиваются». Так нет ведь, на своём настоял. «Если ты меня гнать будешь — к девке пойду»...

Щедро сыплются рассказы и «законных жён», и тех, кто ещё живёт «диким браком». И у всех тот же припев: «Кабы не дети!»

Но, когда мужья примешиваются к группе, женщины умолкают и опасливо переглядываются: не долетели ли до ушей властелинов их жалобы? И только самые молоденькие, те у кого и Schatz’a-то ещё нет, жеманясь и кокетничая, преувеличенно громко, нарочито бранят мужчин.

— Хотите, Genossin, я вам покажу «школу проституции»? — вдруг спрашивает маленькая полная особа с некрасивым, но умным лицом.

— Вы шутите?

— Не совсем. Конечно, такого названия эти заведения не носят. Эти школы известны под благопристойной кличкой «танцлокалей». Но фактически — это рассадники проституции. Мы можем пойти туда прямо сейчас. Возьмём провожатого — одним женщинам неудобно — и двинемся в экспедицию.

Александра, её «экскурсовод» — Genossin Берта — и товарищ из партгруппы подходят к ярко освещённому зданию, из окон которого доносятся звуки вальса.

— Сначала мы зайдём сюда, в приготовительный класс, — говорит товарищ Берта.

Они поднимаются по широкой, но банально казарменной лестнице. В дверях старичок отбирает билеты. За вход двадцать пфеннигов.

Большой, казённого вида зал; освещение скромное. Кругом столы с красными скатертями, плохонький оркестр. За столами группы — пьют пиво, кофе. Посредине кружатся пар пятнадцать, все молодёжь, девушки — почти подростки, безусые юнцы. Лишь в виде исключения провальсирует со своей дамой более солидный мужчина, с лихо а lа Вильгельм зачёсанными усами и воротником до ушей. По залу разгуливает джентльмен во фраке и с осанкой министра — это распорядитель танцами.

Пары кружатся с деловым видом, добросовестно выделывая па. Из-за коротких платьев мелькают сомнительной чистоты юбки, и режет глаз несоответствие светлых платьиц, долженствующих напоминать бальный туалет, и грубых уличных башмаков.

Распорядитель величественным жестом останавливает музыку. Пары остаются неподвижно на своих местах, там, где застал их нежданный перерыв. Не спеша обходит их распорядитель, собирает в привешенную сбоку сумочку по десять пфеннигов с пары. Музыка возобновляется, и пары снова кружатся деловито, старательно...

Александра обращает внимание на двух свеженьких, хорошеньких девушек, сидящих за соседним столом. Трое мужчин, посолиднее, забавляют их, очевидно, не совсем приличными анекдотами. Девушки смеются, но вид у них смущённый, и только щёки пылают ярче и ярче. На столе длинные, узкие бутылки рейнского вина, и кавалеры щедро подливают его в бокалы смеющихся, хмелеющих девиц.

— Это ещё честные девушки, — решает товарищ Берта, — швейки или продавщицы, мои коллеги. Живут где-нибудь в тёмной, скучной, серой комнате с окнами на стену... Встают в тот час, когда особенно сладко дремлется и когда усталые за ночь члены только что начинают отходить... Пьют жидкий, невкусный кофе и бегут в мастерскую, в магазин... Длинный, однообразный день впереди. Бестолковая требовательность публики, деланные улыбки... Ноет спина, болят ноги... Уж как ненавидишь всю эту публику потребителей, что требуют от тебя сапог меньше их лап, да чтобы сидели как туфли. Иногда, ей-богу, хочется сапоги им тут же в морду швырнуть... Обед наскоро, без аппетита; его отбивает усталость... А когда тушатся огни в магазине и, надевая шляпу перед зеркалом, подумаешь, что предстоит долгий вечер в этой скучной, холодной комнате, что будешь долго ворочаться на своей узкой постели, тогда огни танцлокаля, его вальсы, смех, шутки, ухаживания представляются заманчивым раем.