Лнонид Ицелев - Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

Александра и Миша поселились в так называемом «uptown» — загородной части. Типично американская улица, обсаженная деревьями: коттеджи, особняки, крошечные сады без цветов, просто «а green spot» — «зелёная точка».

«Всё здесь кажется чужим, «не нашим», не европейским. Сердце разрывалось от тоски по Хольменколлену, по тихой комнате в красном домике, по собственному письменному столу. Пусть и там посещала тоска, но всё же там была работа, нужное для партии дело. И потом, была ведь и радость! А здесь... От Александра никаких вестей. Где он? Долго ли пробудет в Америке? Или поедет в Европу? Когда? А мы? Когда вырвемся? Странно подумать: ведь война всё свирепствует, всё новые страны втягиваются в неё. Но люди притупились. Уже не мучаешься. Будто так и быть должно. Не жизнь сейчас, а текучий, неудобный сон. Только одно утешение: Мишуля. К нему умилённое чувство. Он весь такой трогательный, хороший, но разве это жизнь, которую хочешь для него?

Надежда Константиновна прислала письмо, разбередившее раны. Предполагается созвать женскую социалистическую конференцию в Швейцарии. А меня не будет там! И вся работа, подготовка — всё-всё сделают другие, без меня! Как это обидно, как больно! Чтобы это выразить — нет слов.

Сообщение это снова породило чувство, будто я заживо похоронена. Взяли, оторвали от всех, от всего, чем жила, от дела, от работы, от друзей. И ещё Надежда Константиновна пишет, что Александр здесь выступал на митинге. Где он сейчас? Хотелось бы, чтобы уже уехал. Странно — не больно, а тревожно сознание, что он где-то близко, в Америке. Пусть бы уехал!.. Легче было бы. Хоть эта тяжесть с души.

От Зоечки сразу семь открыток. Так радует душу читать её тёплые строки, будто слышишь ласковый голос, будто теплее на сердце.

Много думаю о Зоечке. Всё кажется, что услышу торопливые шаги её маленьких ног. Вспоминаются далёкие годы. Таврическая улица, наш деревянный дом с низенькими потолками. Мишина детская, зимнее солнце, игрушки на полу.

Зоечка сидит на низком детском стуле и поёт Мише песенки:

И, перебивая себя, рассказывает о «тайном партийном собрании», о Коробко, о Красине. О намеченной студенческой демонстрации.

Зоя часто «за заставой»... Всё это для нас ново, заманчиво, захватывает, мы ещё не совсем знаем, как ко всему этому подойти. Зоя смелее идёт навстречу новшествам жизни, она легче прорывает традиции. Мне ещё мешают условия жизни. Но я уже наметила путь свой.

Как всё это далеко, далеко... При всей пестроте жизни моей в ней не было никогда длительных периодов «удовлетворённости», периодов тихих, светлых, счастливых. Самое светлое всё-таки — девичество, эра грёз, надежд и мечтаний. Самая «мёртвая» полоса — жизнь на Таврической, перелом... Жизнь вся из кусочков: то ярко, красочно, захватывающе, то вдруг — обрывается яркость и начинается полоса мук, исканий, потом период мёртвой пустоты...

Работа — всегда была центром, и в периоды, когда работаю, тогда душа покойна, будто «сыта», не кричит, не бунтует, не требует. Сейчас же всё моё «я» протестует и рвётся отсюда! В душе непрерывный крик: хочу уехать! Смирюсь временно, запру душу на ключ, живу, как автомат. Но чуть ворвётся жизнь — газета, письмо, — и снова кричит моё «я», протестует, бунтует, рвётся отсюда...

Как выдержу?

Госпожа жизнь! Неужели это надо ? Если это так необходимо, чтобы потом идти дальше, — склоняюсь. Но если жить так всегда, доживать век — нет, уж лучше сейчас умереть.

Всю жизнь я жила не только для себя, будто проделывала эксперимент, чтобы на моём опыте могли учиться другие женщины. Когда было больно, трудно, я себе говорила: «Это опыт. Сумей выйти победительницей, неискалеченной, и идти дальше — на этом выучатся другие».

Если и сейчас такая жизнь «вне жизни» ступень к чему-то большому — пусть будет! Но жизнь! Не отнимай у меня главного — веру в то, что я н у ж н а . Что мой опыт не пропадёт для других женщин, что такая, какой ты меня создала, я — «опытное поле» для передовых женских душ. Оставь мне мою веру!

На днях только прочла о смерти Лили Браун. Умерла от удара, когда я плыла на пароходе в Америку. Её образ мучает, будто живую вижу. Листаю картины знакомства с ней. Грустно. И ещё отчётливее близость смерти. Ну к чему располагаться к жизни, будто надолго? К чему? Ведь она — Смерть — всегда за нашей спиной. Когда-то боялась смерти. Давно. А сейчас — нет. Только жаль Зоеньке причинить боль и за Мишулю страшно: будто пока я, жизненный путь его глаже.

Быть несчастным, нести большое горе — было до войны не правилом, а исключением. Жить было трудно, счастье было и тогда редкостью. Но нести горе большое — не было будничным явлением.

Мировая война резко перевернула пропорцию большого горя и благополучия. Теперь жить покойно, не гнуться под тяжестью громадных утрат, острого несчастья — это исключение, редкость, явление, которое отмечается. Горе же, страдание стали обычными, будничными. По крайней мере, для Европы. В Америке прежнее соотношение. Но и эта нация, влекомая кровавым безумием, спешит навстречу войне. Резкая перемена в отношении к милитаризму за один год: дух милитаризма, несомненно, сделал успехи.

Здесь сейчас относительно интересное время: конфликты железнодорожных рабочих. Борьба. Восьмичасовой рабочий день — всё-таки победа и главный показатель силы пролетариата.

Разрастается забастовка трамвайщиков. Если компания не уступит, союзы грозят всеобщей забастовкой. Нынче воздух, атмосфера пронизаны духом решительной революционной борьбы. Точно энергия скрытая накопилась у рабочего класса и требует исхода. Стачка, всеобщая стачка, проявление классовой солидарности рабочего класса, насыщает атмосферу. Она популярна, она находит живой отклик. Она живёт в сердцах масс.

Движение трамваев по Нью-Йорку сильно сокращено и затруднено. Женщины исполняют роль патрулей, тысячи женщин работают по улицам, уговаривают не пользоваться трамваями, которые ведут штрейкбрехеры — скэбы.

Упорствует компания «Интерборо», не желает входить ни в какие переговоры с юнионами.

Два последних дня борьба была вынесена на улицу. Массы атаковали трамваи. Разбитые окна, раненые. Аресты. Стычки с полицией. И сейчас трамваи ходят под конвоем полиции! Арестованным предъявляют очень серьёзные статьи закона, им грозят долгие годы заключения, принудительные работы.

И всё же двинувшуюся лавину ничем не остановить! Всеобщая стачка должна быть. Время для неё созрело! Война объявлена.

И в такую минуту, историческую минуту, сидеть в Патерсоне со сложенными руками? Ведь это мука, мука... Схватила газету «New York American», где подробно написано о стачке, и убежала в парк. Там, на скамейке, несколько раз перечитала статью о забастовке и почувствовала, как душа моя оживает. Буквально взглянула на мир другими глазами. Залюбовалась на золотящиеся берёзы, рядом с которыми пышно зеленели платаны со своими громадными лапчатыми листьями. И тут же густолистая магнолия — дочь юга! Чисто американский хаос! Но сейчас это не раздражало. Гляжу, вбираю и чувствую жизнь. Впервые, впервые за несколько месяцев Америки! И это чудо, чудо пробуждения души, запертой на замок, будто умершей.