Фаина Гримберг - Гром победы

Карл-Фридрих пережил свою супругу на одиннадцать лет, никогда более не женясь.

Лизета не любила вспоминать. Она относилась именно к тому типу женщин, которые вовсе не любят своего детства. Детство представлялось ей попросту глупым и недостойным её воспоминаний. Или, впрочем, нет, было одно воспоминание; пожалуй, даже и приятное, и картина осталась от этого воспоминания, живая, что называется, память... Это когда её, Лизету, шестилетнюю, голым-голёхонькую, нарисовал художник-француз Каравакк. На горностаевой мантии она полулежит, ручка вскинута, и в ручке — медальон с портретом отца... Лизета потянулась, раскидывая руки... И как это пришло в голову отцу, и как это художник надумал писать шестилетнюю девочку... да, в виде Венеры, языческой, римской богини любви!.. И ведь и талию, тальицу написал, и голым-голёхонькая, гладенькая...

Вот это она помнила. Что ещё? Отца и матушку? Но тогда Лизета ещё была вместе с Анной, почти одно — Лизета и Аннушка. И почему-то сейчас ощущалось, что вся память о детстве — не её — Аннушкина память. Её, Лизетиных, воспоминаний было совсем мало. Вот отец наклоняется над ней — белая его овчинная калмыцкая шапка навыворот; Аннушки будто и нет — не народилась ещё?..

И теперь Аннушки нет, мертва, погребена. Лизета не сознает, но ведь, в сущности, Аннушка умерла для неё, когда уехала в Киль, с тех самых пор Лизета не видала сестры. Теперь из Киля воротилась посланная с Аннушкой Маврушка Шепелева, пребойкая, затейница. А во дворце герцогском в Киле подрастает маленький племянник, сын Аннушкин, Петруша, которого Лизета также никогда не видела, но порою задумывается о нём; она знает — почему.

Но не любительница, нет, не любительница задумываться о грядущей судьбе. Прожекты строить — не по ней. Вот Аннушка, та любила голову поломать. А Лизета — нет... Потому она и не любит символов, аллегорий. Вспомнит порою давнее уже письмо Аннушкино, в коем Анна сравнивает её с Елизаветой славной английской; вспомнит и усмехнётся. Впрочем, одно сравнение по нраву Елизавет Петровне, это когда сравнивают её с Венерой, вот как пишут богиню любви художники, — соблазнительная, нагая... Вот и Маврушка давеча отличилась — табакерку фарфоровую раздобыла с Венерою на крышке, и тоже всё шепчет цесаревне, как, мол, сходно... А сидеть, раздумывать о прочих разных соотношениях и совпадениях жизни своей, нет, не любит Лизета. Не раздумывает о том, что рождена в год славной Полтавской виктории; не думает о том, что крещена редким на Руси именем — Елизавет. Отец любил это имя. Собаку любимую Лизетой кликал, шняву — кораблик — «Лизетка» назвал...

Но нет, Елизавет Петровна не любит вспоминать детство и раннюю юность. Она из тех женщин, которые полагают, что истинная их жизнь начинается лишь после потери девственности. Вот сделавшись женщиной, она зажила, на многое глаза отворились. А всё, что прежде того было, — глупость одна!..

Тут вспоминался ей жених, епископ Любекский, Бишоф; какие у него были зубы — мужские, большие, желтоватые от трубки, как ходил, какая бородка у него была... Но, пожалуй, самое важное — как молода и глупа была она, как мало удовольствия по глупости своей получила! Нет, случись теперь, она уж своего не упустит!

О попытках отца выдать её замуж за нынешнего французского короля Людовика XV она не вспоминала вовсе. Детские мечтания о Париже миновались вместе с детством. Напрочь позабылось, как ладил отец маленькую ещё свою Лизету за мальчика, которого в Париже на руках нашивал, и Катеринушке своей отписывал, что «королище тот» ростом с карлика Луку. Но все те мечтания, прожекты и письма канули в Лету, в реку бездонную времени заодно с отцом, и матушкой, и карликом Лукой.

Елизавет Петровна не любила воспоминаний. Не любила также и книг, ещё прежде не понимала, как может Аннушка часами сидеть над этими французскими историческими сочинениями. Нет, Лизета книг не любила. Учиться делам правления? Что это? Ежели ты на престоле, то и правишь. А чему здесь учиться? Блажь одна! Что-то Аннушка говорила об этом ученье, но Лизета уже не помнила. Ни к чему — вот и позабылось.

Лизета любила красивые платья и драгоценности. Она хотела, мечтала иметь многое множество дорогих платьев, чтобы переменять их почасту, по нескольку раз в один день. Ещё она очень любила стихи, но не какие-то неуклюжие, торжественные — Прокоповича, а те, милые, короткие, Монсовы, ходившие в списках. Она уж совершенно позабыла, что были то стихи «отрубленной головы». Но она позабыла. Нет, совсем несходна была с Аннушкой. Ещё любила Лизета русские песни и пляски. Но и дворцовые танцевания любила до страсти...

Ныне обедал у неё Андрей Иванович Остерман. Она сама не понимала, как пригласила его. Да разве и приглашала? Зачем он ей? Через Маврушку сделалось, что ли? Не помнила. Память у неё была счастливая; не задерживала ничего такого, над чем бы можно было поломать голову. Ну вот он обедает у неё, ну и ладно. И с чего это Аннушка так о нём трепетала! «Андрей Иванович!.. Государственный ум!.. Было бы на что глядеть! Лисица-немец! Глазищи по-совиному таращит!.. Она сама себе не отдавала в этом отчёта, но невольно она ненавидела всех, кого любила Анна покойная. Что это было? Какое-то продолжение бессознательного сестринского соперничества? Но в глубине души Лизета испытывала неприязнь к отцу и матери, ведь они всегда больше любили Анну; и со всею силою почти страсти ненавидела Лизета худенького, сероглазого герцога; и не понимала, что ненавидит его просто за то, что Аннушка любила его; нет, Лизета уверенно полагала, что ненавидит его за то, что он не уберёг, не смог уберечь её любимую сестрицу... И Андрея Ивановича Лизета ненавидела. Его, пожалуй, более всех ненавидела. Потому что чувствовала: Аннина любовь к нему была нечто странное, вовсе неведомое Лизете; он был для Анны живым олицетворением каких-то необычных прожектов, планов правления, совершенно, совершенно чуждых Лизете. И вот за это она его и ненавидела страстно, даже почти яростно.

А он подобной женской ненависти не воспринимал, даже и не понимал, наверное, что бывает ненависть подобная. Он думал, что Лизета ещё просто не так умна, чтобы понять, что для него самое важное — вовсе не симпатии его к кому бы то ни было на троне всероссийском, а радение о благе российской державы. Он думал, что Лизета на него дуется за его прежние симпатии к Анне, за его нынешние, кажущиеся симпатии к юному императору Петру Алексеевичу... Вот уж верно: кого задумал Господь погубить, того лишает разума; и не какого-то там утончённого государственного ума лишает, а самого простейшего, который ещё «практическим» и «житейским» зовут.