Игорь Лощилов - Свержение ига

— И старых, и малых... и больных, и убогих... — кричал он со всхлипами.

— А почто немца к себе пустили? — грозно спросил его князь-наместник. — За столами, поди, сидели?

Вышгородец виновато наклонил голову.

— А может, и немец спьяну показался? Тебя кто подослал людей мутить? Расходись, народ! Всё вызнаем, тады и сберёмся.

Шуйский стал теснить вышгородца с помоста. Тот пригнул было голову перед княжеской грозой, а потом вдруг распрямился и резко пошёл на него.

— А это, — ткнул он обмотанную кровавым тряпьём руку, — тоже спьяну? А жёнку на глазах порубили — тоже спьяну? Отойди, князь, от греха, мне опосля такой пьянки более ницаво не страшно.

— Не тронь его! — послышались голоса. — Где немцы? Пущай дают ответ!

Ливонского посла спешно привезли и вытолкнули на помост. Заметив происшедшую в псковичах перемену, он сразу же стал многословным. Голос его был по-прежнему раскатист и резок, но прежней спеси в нём уже не чувствовалось.

— Это цевой-то он картает? Об цём скрыпит? — послышались голоса.

Толмач принялся переводить:

— Господин Ранке говорит, что ему ничего не известно о разбое. Магистр хочет жить с псковичами в дружбе и не мог послать своих людей на войну. Господин Ранке говорит, что, возможно, на Вышгород напали литовцы или другие разбойники...

Вышгородец перебил:

— Литовцы по-немецки не лают и кресты на плащах не носят!

Толпа зашумела:

— Вот злодей, а говорил «неизвестно»!

Толмач надрывался, стараясь перекричать шум толпы:

— Господин Ранке обещает всё исправить...

— Мы для начала господину рамку исправим, да и тебе достанется, — отвечали ему. — Бей немцев!

Взошёл на помост епископ, поднял крест-складень:

— Дети мои, в святой-то день обрезания Господне...

— Во-во, щас и обрежем, цтоб неповадно было землю Святой Троицы позорить!

Грозна и всесильна людская стихия, не подвластна она ни окрику, ни ласке. Забурлило гневное море, заплескало вокруг выглядевшего жалким островком помоста, на котором метался обезумевший от страха посол, и уже готовилось поглотить его. Одно только и оставалось: попытаться направить стихию в другое русло. Поднялся над толпою могучий Федот-скорняк и загромыхал всей мощью:

— Братья! Аще мы разбойники какие? Надо послов до времени под стражу взять, а самим на рубеж идти. Может, немец есцо како зло свершить хоцет. Сбирай торопом ополцение! На Вышгород!

— Верно, пошли, ребята! Бей немцев!

Голоса, призывающие к спокойствию и порядку, тонули в рокотах праведного гнева. Матвей искал в толпе своих оральщиков, желая собрать их вместе. От него отмахивались.

— Отойди подале, — зло сказал ему один из самых горластых, — наш уговор только на вздор, — и закричал во всю мощь своей лужёной глотки: — Бей немцев!

Этот крик всю ночь носился по взбудораженному городу. На рассвете псковское войско выступило к Вышгороду. Как ни спешили псковичи, немцев там они уже не застали. Городок лежал в тёмных угольях, ни одной избы не пощадил огонь, ничего не оставил живого: ни скотины, ни человека. Только вороны носились вокруг, и их крики напоминали злобное карканье немецкого посла. Разозлённые жестоким и бессмысленным набегом, псковичи бросились по следу насильников и вторглись в ливонскую землю. Изловили в ближних сёлах полтора десятка солдат, мирно праздновавших Святки у родственников, и повесили их на вышгородском пепелище.

Вопреки указанию великого князя Псков начал готовиться к войне.

А Новгород всё продолжал содрогаться от предсмертных криков. По пятницам на казнь выводили с десяток бояр. Каждому давали в руки топор и совали дубовую плаху под мышку, что должно было означать согласие с приговором. К непокорным привязывали верёвками. Смертники сами несли своё последнее жизненное пристанище и становились в печальную очередь. Число казнённых приближалось к сотне, пощады не давалось никому. На вопрос о каре четыре высоких судьи отвечали неизменно: смерть! Молчал лишь архиепископ.

— Ты пошто злоумцев щитишь? — не выдержал как-то Хованский.

Феофил молчал, с Хованским он вообще не разговаривал.

— Может быть, сам козни измышлял? — не унимался тот. — Многие поличают, что ты не из последних был, на воровство склоняя.

Феофил обратился к великому князю:

— Уйми пса, государь, не можно для моего сана его слушать.

У великого князя, однако, тот же интерес:

— А что, владыка, неужто и впрямь суд наш неправый?

— Истинно, — бесстрашно ответил Феофил, — ибо сказано: не суди во гневе. И ещё сказано: не отнимай того, что принадлежит Господу.

— Выходит, я изменников карать не волен? — удивился великий князь.

— Карай, но жизни не лишай. Не тобой она дадена, не тебе и отымать.

Государь не нашёлся, что сказать, и велел ввести очередного боярина. Этот, видно, был научен самим Хованским, ибо стал показывать против владыки такую нелепицу, что всем неловко стало. Великий князь остановил его и кивнул судному дьяку.

— Какова кара сему вору по вине? — задал тот положенный вопрос.

— Смерть! — ответили четыре судьи.

— Жизнь! — ответил владыка вместо обычного молчания.

Хованский даже зубами скрипнул.

Непокорность владыки не могла продолжаться долго. Всё туже затягивалась вокруг него удавочная петля. Одни доброжелатели советовали уехать и предлагали свою помощь. Феофил, однако, не считал возможным покинуть паству в столь трудное для неё время. Другие, сторонники решительных действий, тоже не преуспели: архиепископ, призывающий к доброжелательному согласию между церковной и светской властью, не хотел поднимать братоубийственный меч и надеялся остановить кровавый поток более умеренными средствами. Перед Рождеством он наложил запрет на свершение казней в течение всех Святок. Заплечные мастера, пренебрёгшие запретом, были тотчас же отлучены от церкви, их дома подверглись разграблению прихожанами. В следующую пятницу палачи работать отказались. Хованский был вынужден прибегнуть к помощи служилых татар, состоящих в великокняжеской охране. Не навычные к топорам, те действовали саблями и заставляли казнимых не класть годовы на плаху, а садиться на неё.

— Господи, не дают сыроядцы и помереть по-людски, — плевались в толпе.

В тот же вечер Феофил устроил громкое моление перед иконой Знамения Богородицы, исстари считавшейся заступницей Великого Новгорода.

— О, святая владычица, мать чадолюбивая, утешение всех печальных и посещение всех страждущих! — взывал он с амвона. — Сохрани наш град от текущей напасти и губительства, нашествия соплеменников и междоусобной брани. Убереги весь причет церковный, монашеский чин и местных горожан от богопротивных дел и злонамеренного кровопролития. Устрани врагов наших молниеносным блистанием зрака своего и в сих скорбных обстояниях неистощимое терпение нам даруй!