Игорь Лощилов - Свержение ига

Дьяк кончил чтение, с поклоном подошёл к трону великого князя и протянул ему грамоту.

— На колени! На колени перед словом хана Ахмата! — крикнул Мустай.

Великий князь сделал короткий шаг вперёд и взял грамоту. Качнулось, сломалось возле колен его золототканое платно.

— Ну! — пророкотал Мустай.

Великий князь поднял обеими руками грамоту над головой и вдруг так крепко рванул её, что разлетелись в стороны подвесные ханские печати. Плюнул на обрывки и бросил их под ноги ордынскому послу. Рванулся было Мустай, но вынужден был отступить перед направленными на него копьями.

— Ты улусник и данник Большой Орды! — завопил он. — Наш хан не прощает таких оскорблений. Тебя ждёт позорная смерть у его ног. Тебя и всю твою семью. Всю! Мы растопчем и сожжём московский улус, и твой же народ проклянёт тебя!

Великий князь что-то сказал, но за голосом кричавшего посла его не было слышно. Засуетились посольские, верно думая, как унять нечестивца. Тогда подошёл к Мустаю Семён и дал ему такую оплеуху, что тот смолк на полуслове и грузно повалился на ковёр. Дёрнулось было то, что мгновение назад являлось грозным ордынским послом, но Егор Щеня прижал его своим копьём, пришедшимся ниже посольской спины. Всё это случилось рядом с Матвеем, и он неожиданно для себя произнёс знакомый с детства озорной стих про Георгия Победоносца:

В наступившей тишине голос его прозвучал звонко, и весь зал содрогнулся от хохота. Смеялись все: и великий князь, и великая княгиня, и суровый митрополит, и все бояре, а потом и все чужеземцы, которым растолковали причину. Под этот хохот посыпались из парадного зала ордынцы прямо на Соборную площадь, и толпа, вмиг узнавшая о том, что произошло у великокняжеского трона, стала избивать их. Весть быстро перекинулась через кремлёвские стены, и посадские устремились громить ордынское подворье. На этот раз им никто не мешал.

А великий князь приблизился к жалкому, дрожащему от страха Аппаку, стоящему у распростёртого посла, и громко сказал:

— Иди и скажи твоему нечестивому хану, да отстанет он от безумия своего, что ни сам не пойду, ни дани ему не дам, зане я не хуже его ни силою, ни честью, но даже и вышел. А захочет царь войною пойти, так я, положась на Бога, христианство своё защищу!

В Москве это был единственный ордынец, кого приказали охранять.

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души, не тела.

Почти месяц двор Михаила Андреевича Верейского и весь небольшой город жили подготовкой к свадьбе молодого князя. Брачный пир назывался кашею, и по русскому обычаю кашеварить следовало в доме невесты. Отца у Елены не было, жила она во дворце великого князя, рассчитывать на который не приходилось, и вот, чтобы «каша не пригорела», решили сыграть свадьбу в Верее. Назначили её на Алёны — 21 мая, как раз на невестины именины. Родные, умудрённые житейским опытом, и дружки-приятели уговаривали Василия не спешить и подождать с маем, чтобы потом всю жизнь не маяться, но тот даже слушать не захотел: близился Петров пост, когда свадьбы не играются, это грозило отдалить её ещё на пять седмиц — срок, который влюблённому казался вечностью.

Гостей ожидалось великое множество: своих, верховских, московских, белоозёрских. Старший Верейский отличался долговечней, родственников у него накопилось немало, а молодой князь был теперь в большой чести у самого государя, а к нему в гости набивались даже совсем малознакомые люди. Все хотели уважить счастливца и действительно уважили: в тысяцких согласился быть князь Василий Холмский, женатый на дочери великого князя Феодоре; в дружках — князья Ольшанские, это из верховских, а конюшим — Егор Щеня, приятель по дворцовой службе. В поезжанах и других менее важных свадебных чинах хотели быть многие дети боярские. И со стороны невесты собиралось довольно народа, поговаривали даже, что сама великая княгиня София пожалует, если, конечно, Васька Третий отпустит — так сразу же шутейно нарекли её долгожданного первенца.

И вот наконец настали Алёны. Утро было тихое и светлое, как девка на выданье. С вечера в большой палате княжеского терема нарядили два места, обтянули бархатом, оттенили камкою, положили вышитые изголовья, а на них по сорок соболей. И ещё из сорока соболей сделали опахало, чтобы беды-печали от молодых отгонять. Напротив тех мест поставили крытый скатертью стол, на него соль да испечённые на рассвете румяные калачи. Соль означала согласие, ибо, как ни отличаются вкусы людей, соль все они чувствуют одинаково, ну а калачи — богатство и обилие. Отсюда должен был начаться общий путь молодых, и, чтобы наблюдать его родственникам и свадебным чинам, вдоль стен большой палаты расставили обитые красным сукном лавки.

В назначенный час, когда уже высохла утренняя роса, дурашливо вскричал петухом кто-то из дворни, да так неотличимо, что настоящие стали шумно приветствовать появление нового собрата. Под их крики двинулся из своих хором к большой палате свадебный поезд невесты: впереди два боярина, за ними боярские дети с двумя свечами и серебряным блюдом, где лежал каравай с деньгами (дескать, не темноту и не голь перекатную замуж выдаём), а потом и сама невеста. Ох, и хороша была в этот день Елена! Ярко блестели её смородиновые глаза, спелой малиною рдели нежные губы, сочными яблоками румянились щёки. И красив был её чужеземный наряд: расшитая жемчугом шапочка и отделанное кружевами белоснежное платье, такое узкое в талии, что казалось, будто она размером с обручальное кольцо. Рядом шла жена тысяцкого великая княгиня Феодора, а за ними две свахи и множество боярынь. Невесту посадили на одно место, а на другое села какая-то родственница, тоже по-чужеземному одетая, — её взамен себя прислала великая княгиня София, которой не позволил-таки отлучиться не по-отцовски беспокойный Васька Третий.

После того как расселся невестин поезд, пришли от жениха. То были люди пожилые и искушённые. Они уселись на отведённые места и начали придирчиво осматривать невесту — всё ли по чину? Наконец, осмотрев, послали к жениху со словами: «Время пришло идти тебе к своему делу».

Василий долго ждать себя не заставил, стремительно вошёл в палату, так что сопровождающий его тысяцкий вынужден был придержать. С ним пришёл и шумливый жениховский поезд. Многие поезжане уже начали веселье и блестящими глазами пялились на невесту и её боярынь, а сам Василий млел от восхищения, ничего, кроме Елены, сейчас для него не существовало, он словно впитывал её красоту и забыл обо всём от счастья.

— На иконы, иконы колись, — шепнул ему тысяцкий.