Игорь Лощилов - Свержение ига

Василий поднял голову, перекрестился, но глаз от невесты так и не смог отвести. Затем подошёл к месту, тому, что было рядом с Еленой, поспешно свёл с него родственницу и уселся сам — отныне в течение всего обряда им нельзя разлучаться, а после обряда нельзя разлучаться на веки вечные — об этом прочёл молитву громогласный священник. По окончании молитвы молодых опростоволосили: сняли с них головные уборы, и Феодора, взяв белый костяной гребень, стала расчёсывать волосы сначала невесте, затем жениху, чтобы все тёмные мысли вывести из головы вон. Зажгли поставленные перед ними свечи, оградили их обручами, обогнули соболями — пусть вам в жизни будет светло да тепло. Расчесавши голову невесте и заплетя косу, надела на неё Феодора женскую кику с тонким белым покрывалом, теперь, хотя ещё и не повенчанная, стала Елена в глазах людей женой князя Верейского. Запели жалостливо девушки, оплакивая потерю подруги, а Феодора стала осыпать молодых хмелем. Осыплет — собольим опахалом помашет, снова осыплет, приговаривая:

— Хмель, хмель, теки на землю, расти на радость, молодым на счастье и многоплодье...

Еле досидел Василий до той поры, когда пришло время для венчания. Выстроили общий поезд и под торжественное пение двинулись к церкви, приноровивши так, чтобы молодые при выходе за порог дома ступили на разостланный ковёр вместе — примета к согласному браку. Недолгий путь был весь заполнен народом, люди радостно кричали, бросали цветы, сыпали хмель. После того как молодых трижды обвели вокруг аналоя и объявили мужем и женой, подали скляницу с вином. Жена пригубила, муж допил, ударил скляницу о пол и растоптал ногою — никому другому не пить более из семейной чаши. Дружки бросились за осколками, подобрали, завернули в тряпицу и велели бросить в речку, похоронив тем на веки вечные семейные раздряги.

Потом к алтарю, где стояли молодые, потянулись свадебные гости. Поздравляли, одаривали деньгами и каменьями, а хор с обоих клиросов гремел счастливое многолетие. Вышли из церкви, подали резвые тройки, и покатили молодые к монастырю и окрестным церквам. В каждой обители убогих и нищих приветили, поклонились иконам, свечи поставили. И возвратились в отчий дом, когда дело уже к вечеру пошло.

Посадили молодых за праздничный стол, сказали здравицу, расплели невесте косу, а через недолгое время поставили перед ними печёную курицу. Не было тогда такого обычая, чтобы заставлять их слушать многих гостей и весь вечер томиться от пьяного вздора. Понимали, что лучшим подарком будет поскорее остаться одним. Появление печёной курицы означало для жениха с невестой конец праздничного застолья. Вышли они из-за стола, поклонились в пояс гостям, сказали благодарственные слова и направились вслед за дружкой, взявшим курицу, на ночлег. Первую брачную постель постлали им на тридевяти снопах, в головах поставили кадку с пшеницей, а в неё воткнули свечи. По углам в оловянники мёд налили, на постель хмель насыпали. Посадили молодых на хмельное ложе, сели против них свахи и давай кормить курицей.

И вот наконец кончились положенные обряды, молодых оставили одних, а к спальне выставили для охраны конюшего с саблей наголо. Целый день были они в обрядовой круговерти, слова тайного не могли друг другу сказать, а тут вдруг попритихли, словно придавила их долгожданная тишина. Подошёл Василий к Елене, обнял и сразу же почувствовал, как потянулось к нему её податливое тело. Начал сновать он нетерпеливыми руками по одежде, но чужеземный наряд никак не хотел сниматься. Трещали кружева и оборки, путались шнурки и разные крючки, а Елена заливисто смеялась:

— Ах ты мой медведька... да не там же... эх, какой глупый... вот теперь так...

Наутро молодых свели в баню, а после накормили кашею и стали готовить для праздничного застолья. Теперь уже им предстояло весь вечер быть на людях и принимать новые подарки. На этот раз дарили то, что побогаче, ибо свершалось дарение не в церковном полумраке, а в ярко освещённой палате, на виду у всех гостей. Давали шубы, прочую меховую и шёлковую рухлядь, каменья и разные изделия, посуду и постельное, оружие и благовония. Более всех удивили и даже озадачили подарки великой княгини Софии, пославшей своей племяннице вещи первой жены великого князя Марии Тверской. Родственники радовались чести, а прочие недоумевали: это за какие же заслуги? Так продолжалось два дня, а на третий Елена велела оседлать свою кобылу Джулию и в сопровождении чужеземной подруги отправилась на прогулку. Непривычные к таким женским забавам русские и литовские гости качали головами:

— Заездит она, поди, нашего князя.

— Верно, уж оседлала, вишь, какой квёлый.

Василий слышал и, вспоминая ночные забавы, густо краснел. В какое-то время подошёл к нему Михайло Олелькович и пригласил для разговора.

В палате за столом сидели несколько верховских князей. В торце стола важно восседал Иван Юрьевич Ольшанский — старейшина и их неписаный предводитель. Лицо его, крупное, бровастое, в серебряном окладе буйных волос, выражало такую непоколебимую властность, что в его присутствии и в голову никому не приходило говорить о старшинстве. Он кивнул Василию и пригласил за стол. Тот сел напротив Ольшанского.

— С княгиней-то всё ладно, играетесь? — Голос у него был густой, говорил вальяжно. — Ну играйтесь, пока в охотку... А далее что надумал делать?

Это был один из немногих непостельных вопросов, и Василий с радостью ответил:

— Поживём пока, а там, как водится, государь к себе призовёт — служба...

— Это точно, служба... — повздыхали верховские. — А верно, что государь ваш ордынское посольство избил? Да ну! Расскажи!

Василий рассказал. Присутствующие одобрительно качали головами.

— Понятно... — Иван Юрьевич постучал пальцами по столу, похоже, он не знал, с чего начать разговор, для которого пригласили молодого хозяина.

— Хорошо ли всё вышло? — спросил Василий, чтобы хоть как-нибудь разрядить тишину.

— Хорошо, хорошо, мы такой свадьбы давно не видывали, — оживились верховские, — пора, однако, и домой собираться.

— Какая там пора, гостевайте ещё. Или дела какие тянут?

— Дом, он завсегда тянет, хучь в ём и дела негожие.

— Что так? — удивился Василий.

И тут разом заговорили все верховские, начали выплёскивать долго копившуюся боль:

— Жизни нам под королём не стало, раньше только тело язвил, теперь и душу поганит.

— На православную веру наступает, церквей наших не даёт строить, а детей велит грамоте только латынянской учить.

— Ныне нам, верховским, большое ущемление выходит: король честью обходит, а в казну велит платить более, чем иным.

— Требует с нас церковную десятину, какую латынский Папа ихний установил, не беря в рассуждение, что мы своему митрополиту спокон веков платим.