Владимир Зима - Исток

Испуганно вскочив с кресла, Василий растерянно хлопал белёсыми ресницами и не знал, что ответить. Пуще всего он боялся нечаянно не угодить этой смелой красавице, опасался по робости или неведению навлечь на себя её гнев.

— Ты слышал, как я приглашала всех к себе?

— Да, госпожа, — пролепетал Василий, не поднимая глаз.

Он не понимал, бранит его Евдокия или смеётся над его робостью. С богачами вообще следовало держаться осторожно, ведь невозможно предсказать, как поступит женщина в следующую минуту — то ли прикажет неразговорливым стражникам вышвырнуть его вон, то ли даст ещё толику золота.

— Отчего же ты не пожелал принять моё приглашение? — продолжала вкрадчивым голосом допытываться Евдокия. — Может быть, ты не желаешь веселиться?

Василий робко молчал.

— Может быть, ты прогневался на меня?

— Я?.. — обмирая от страха, пролепетал Василий. — Смею ли я?

— Чем же я могла заслужить твою немилость, победитель?..

— Упаси Боже, какую немилость?

— Тебе не нравится моя вилла?

— Я не знаю.

— Узнаешь. Почему же ты остался здесь?

— Я... я не понял, что был приглашён... Я никогда ещё...

— Ах, победитель, ты всё ещё не можешь уразуметь, что ты — другой!.. После победы тебе надлежит позабыть всё, что было. У тебя начинается новая жизнь...

Должен был победить сириец, но не удержался на ногах, и Василий промчался по его костям к победе. Не зря молилась Мария заступнице Богородице. Единым прыжком Василий перемахнул через пропасть, казавшуюся непреодолимой, и теперь между недавним вофром с вонючей площади Амастриана и окружением василевса уже нет барьеров? Эта мысль поразила Василия, он поднял голову и поглядел на царственную распутницу смелее.

Страхи и сомнения понемногу развеивались. Женщина улыбается Василию, женщина приглашает его веселиться вместе с императором, а он, недотёпа, стоит как пень...

— Я готов услужить тебе, госпожа, — преодолевая остатки животного страха, вымолвил сдавленным голосом Василий и застыл в ожидании решения своей участи.

— Вот и прекрасно! — сказала красавица. — А ты мог бы меня прокатить на своей колеснице?

— Это вовсе не моя колесница, госпожа... Я не знаю, позволит ли мой хозяин...

Вместо ответа она лишь пренебрежительно расхохоталась:

— Да этот болван пусть за счастье посчитает, что я поеду на его колеснице!..

И грозно топнула ногой, обутой в сафьяновый башмачок.

Впереди скакали телохранители-варанги, умело расчищая дорогу для Михаила и его многочисленной свиты.

Следом за варангами и василевсом неслась по столичным булыжным мостовым лёгкая ристалищная колесница, влекомая четвёркой изумительных коней.

Не купить ли мне эту квадригу? — думал Михаил, время от времени любуясь каппадокийскими красавцами.

Всё лучшее в империи должно принадлежать лучшему — то есть монарху.

Оглянувшись через плечо, чтобы в очередной раз полюбоваться четвёркой, Михаил увидел, что Евдокия бесстыже прижимается к возничему, а этот парень уверенно правит лошадьми и боится пошевелиться то ли от счастья, то ли от страха.

Следом за колесницей неслась шумная кавалькада золотой молодёжи, а завершали процессию две ломовые телеги, на которых ехали циркачи и актрисы, предвкушавшие сладкую попойку и лёгкий заработок на вилле Евдокии. Вместе с актёрами увязался и хозяин победившей квадриги, отставной протоспафарий, как его... Феофилакт. Имя будто бы уже слышанное когда-то монархом...

Только вот когда и по какому поводу?..

По существовавшим в империи неписаным правилам высшего света, каждое богатое поместье должно было располагать всем, что мог бы иметь небольшой городок: своп улицы и площади, парк и храм, фонтаны и тенистые аллеи, украшенные скульптурами знатных предков и мраморными изваяниями эллинских богов.

Кроме жилых построек и роскошных бань, на усадьбе обычно помещались отдельные строения для рабов и вольной прислуги, конюшни и псарни, овчарни и коровники, рыбные пруды и огороды, своя небольшая тюрьма и своя богадельня для состарившихся слуг и приживалов.

Именно такую виллу подарил своей пылкой возлюбленной Евдокии император Михаил. Но случилось это довольно давно, года два назад, когда и сам Михаил, и Евдокия сгорали от страсти. Что поделать, даже самая привлекательная любовница рано или поздно надоедает.

Михаил скакал по Городу, окружённый друзьями и телохранителями, впереди предстояла бесшабашная попойка, однако чело императора было омрачено напряжённым раздумьем. Не оставляли вопросы, от разгадки которых, казалось, зависит вся его судьба: что есть толпа и чего эта толпа желает?

В единодушии, охватывающем порой толпу, несомненно, скрывалась великая тайна. Дорого готов был заплатить император, чтобы понять: что объединяет людей?

Чем объясняется восторг и перед возничими, и перед мимами и фиглярами?

Почему толпа раболепствует перед победителем, ещё можно понять, но что заставляет восторгаться жалкими ужимками паяцев?

И что движет самими игрецами?

Их презирают в обыденной жизни все — и богачи и бедняки.

Их проклинают священники, не допускают к причастию и хоронить дозволяют лишь за церковной оградой, вместе с самоубийцами и бездомными бродягами.

И какая же сила заставляет шутов лицедействовать?

Что гонит их по свету от одного города к другому, с одной рыночной площади на другую?

Церковь отказывает им в очищении душ, а светские законы запрещают этим людям наследовать (и это вполне справедливо, ибо что может быть дырявее, чем карман актёра?) — тем не менее, едва умрёт одна актриса, к бродячей труппе тут же прибьются две другие женщины, на подмостках не бывает недостатка в актёрах. Их все презирают — и не могут без них обойтись. Почему, почему, почему?..

Кто-то вскользь обронил, что в потешниках заключена сама душа народа. На первый взгляд высказывание сие ложно, однако только на первый взгляд.

Что, если это высказывание окажется истинным?

И не в богопомазанном монархе, а в голодном бродячем актёре заключена самая суть великой Ромейской империи?..

Михаил помотал головой — достоин только жалости жребий державы, чью народную душу олицетворяет фигляр.

Актёры никогда не бывают озабочены поисками высшего смысла своего бытия. Шут живёт ради потехи толпы. А толпа, в свою очередь, озабочена лишь удовольствованием низменных чувств.

А ведь толпа — это и есть тот самый великий ромейский народ, от лица которого только и издаёт свои рескрипты монарх.

Неразумное, жалкое сборище!..

И всё же это — мой народ.

Он вверен моему попечению Вседержителем, за него мне ответ держать на Страшном Суде.