Константин Новиков - Начала любви

Сама же Екатерина не приглянулась пока что ни-ко-му. Не принимать же было всерьёз блеск тёмных чернышовских глаз. Лужи после дождя вон тоже блестят, ну так и что с того?..

Короткие поездки особенно располагают к воспоминательной грусти. Доехавшая до Летнего дворца великая княгиня размякла, почувствовала скапливающуюся на периферии плаксивость и, перебарывая слабость, нарочито строгим голосом разбудила мужа.

— А? Что?! — встрепенулся он. Ну чисто ребёнок. И за что ей послал Господь такое наказание?!

Против обыкновения, освежённый несколькими минутами сна, Пётр не был озлоблен, не хамил, по своей привычке, а был расположен даже несколько игриво, и когда перед обычным прощанием у дверей своей спальни он предложил жене «кликнуть» бутылочку винца, Екатерина легко согласилась. Или не спешила она закончить этот столь паршивый, но так томно завершившийся день? Или просто захотелось ей выпить? А может, и употреблённый мужем русский глагол «кликнуть» (интересно, что же великий князь всё-таки хотел сказать?) сыграл тут свою роль, но только она сразу же согласилась и сама сходила за вином, принесла бутылку и два бокала в спальню мужа, в эту просторную нелюбимую комнату, где она не смогла удержаться. По слухам, во дворце, в каких-то из дальних комнат, была устроена небольшая нора для Анастасии Лопухиной, и лишь вовремя происшедшая между любовниками размолвка не дала ей возможности переехать в Летний дворец. Так ли это, нет (сама Екатерина комнаты этой не видела и видеть не желала), но сейчас великая княгиня решительно не хотела думать ни о чём плохом.

Пользуясь изрядным подпитием мужа, она разлила красное вино и, смелея от страха, вдруг выпалила:

— Был сегодня за столом один достойный мужчина, и я хочу за него сейчас выпить.

Пётр опрокинул бокал таким же примерно движением, лихим и вполне мужским, как это делал Брюммер, вытер губы и, весьма польщённый, широко улыбнулся. За прожитый год Екатерина видела его улыбку не так и часто, а потому оказалась сбитой с толку и не разъяснила ему нечаянного недоразумения. Впрочем, так-то оно даже и лучше. Скрывая смущение, она заговорила, заговорила, как бы прячась в слова, набрасывая на себя целые ворохи ненужных, пустых слов.

— В Голштинии, — вдруг перебил её Пётр, — слишком болтливых женщин мужья наказывают. А тут, в России, принято затыкать им рот тем, что у настоящего мужчины всегда под рукой, — сказал и сам же громко расхохотался.

Вся эта сомнительная острота была явно с чужого плеча, и едва ли сам великий князь разобрался, едва ли понял, что сказал. Но, видя, как после этой фразы тряско ржал сегодня во дворце Брюммер, известный грубиян и знаток дамских сердец, ученик невольно подражал своему гофмаршалу и воспитателю и пытался издавать те же самые звуки.

— А попробовать не желаете? — спросила Екатерина с той твёрдокаменной упрямостью, каковая выдавала сильную волю и каковой, упрямости стало быть, Пётр терпеть не мог.

Погасив смех и сделавшись вдруг серьёзным, он назидательно сказал:

— От вас вообще я ничего не хочу. Так и знайте.

— И что же, — прежним твёрдым, но вместе с тем ангельским голосом продолжила её высочество, — я могу при случае передать её императорскому величеству этот ваш ответ?

— «Передать», «передать»... — вспыхнул явно струхнувший наследник престола. — Посмейте только. Тем более, это никакой и не ответ.

Выходивший из себя или трусивший, великий князь обыкновенно переходил с ней в разговоре на «вы», что было явным симптомом его настоящего состояния.

— Значит, я могу ещё подождать?

— Можете, — снисходительно разрешил Пётр и, не подливая жене, наполнил свой бокал; не столько, правда, налил, сколько выплеснул на столик, брызнув при этом даже на постель.

— А сколько ждать прикажете, ваше высочество?

— Всю жизнь. Две жизни, может быть. Вы будете ждать столько, сколько я того пожелаю.

Как и днём, при получении от мужа пощёчины, Екатерина испытала странное спокойствие и какую-то даже внутреннюю уверенность, которых зачастую ей в жизни так недоставало. И вместо ожидаемой от неё обиды она покорно поклонилась мужу и мягким, одним из своих наиболее бархатных, голосом негромко сказала:

— Как вам будет угодно. Даже это ожидание считаю за великую для себя честь.

А сама про себя подумала, что в России она и дерзить научилась так тонко, что не подкопаешься. Впрочем, Пётр не понимал и более грубо составленных фраз, реагируя более или менее адекватно лишь на обиходные однозначные ситуации.

— Моя жизнь и моё терпение, равно как и желание всегда услужить вам, — это всё ваше, и больше ничьё.

— Ничьё! Кирпичьё!!! — великий князь весело расхохотался, обрадовавшись этому нечаянно получившемуся у него слову. Чудовищно плохо зная русский язык, практически вовсе не зная языка новой родины, он тем не менее находил странное удовольствие в том, чтобы придумывать разную beliberdu на основе русского звучания некоторых знакомых ему, малознакомых или даже вовсе не знакомых слов. В данном случае «кирпичьё» получилось у него как некий сплав «кирпича» и «старичья», рифмующийся к тому же со словом «ничьё».

— Тра-та-та-качье! — поддержала его Екатерина.

— Эх, какая же ты всё-таки ещё невзрослая, — заметил ей великий князь, хотя поддержка его собственной игры ему понравилась и несколько даже польстила.

— Вы зато слишком взрослый, ваше высочество, собственную супругу не в состоянии... супругу не можете...

— Могу! — категоричным тоном оборвал её муж. — Могу, — повторил он сдержаннее, — но не хочу.

— Нет, явно не можете, — грустно, хотя и без всякой обиды в голосе, сказала Екатерина и аккуратнейшим образом, чтобы не обозлить супруга и уж тем более чтобы не напугать, принялась незаметно так оттирать его от стола, вынуждая перемещаться поближе к постели.

— А вот и могу, — заупрямился, отступая, Пётр.

— Нет, не верю вам. Не верю, вот что хотите, — подзадоривала мужа она.

— Могу, могу... Не сомневайся.

— А — когда? — поинтересовалась она, видя, что через полшага супруг споткнётся о кровать и неизбежно завалится на спину.

— Когда... Парленда. Мар-лен-да! Выр-Бол-Да!!! — радостно крикнул жене в лицо великий князь и в последний момент удачно выскользнул из едва не сработавшей ловушки. — САМ-ПЕРА-БАР-ДА!!! — торжествующе заверещал он, устремляясь окружным, мимо двух кресел, путём к столику с недопитой бутылкой...

Впоследствии, много лет спустя, Екатерина признавалась, что твёрдости характера и умению противостоять превратностям судьбы она в значительной степени обязана осени 1746-го. То было для неё психологически переломное время, когда девушка внезапно, как в ясновидческом трансе, осознала, что для неё немыслимо движение назад к счастью, поскольку там, сзади, никакого счастья не было и в помине, и что, по сути, кроме графини Бентинген, она никого — ни отца или брата, ни тем более мать и Бабет, — никого видеть не желает, причём не желает отнюдь не от жестокого своего сердца, но потому что — незачем. Однако же и вперёд к счастью двигаться оказалось также немыслимо, потому как этой осенью она утвердилась во мнении, что, так сказать, впереди у неё счастья нет и никогда не будет.