Константин Новиков - Начала любви

Не сказать, чтобы развлекались на половине великого князя очень уж весело, однако по сравнению с монашеской жизнью великой княгини там прямо-таки бурлило веселье, прямо-таки неуёмное, прямо-таки пир тела и духа был там.

И вот в один прекрасный вечер, под козлиное, нарочито идиотическое пение Нарышкина, в весёлую комнату вошла принаряженная великая княгиня. Не ожидая такого рода вторжения, все обернулись к двери, Катерина Карр успела оправить платье. Семь пар, семь затуманенных вином пар глаз смотрели на неё. Великая княгиня понимала, что если потерпит фиаско и окажется вышвырнутой за пределы чужой половины, осмеяна и освистана, если, словом, такое произойдёт, то произойдёт в первые же минуты, может быть, даже секунды.

— Что надо? — нелюбезно сказал Пётр.

— Так... — робко начала было Екатерина.

— И очень хорошо, что пришли, — властным спокойным голосом сказал Сергей Салтыков, поднялся и, пользуясь коротким замешательством своих приятелей, подошёл к великой княгине, взял её за руку и усадил в кресло, как если бы не Пётр, но он был здесь полноправным хозяином. — Немного вина вы позволите?

Безошибочным своим звериным чутьём понявший новый расклад сил, Лев Нарышкин картинно дёрнулся, схватил со стола средних размеров оказавшийся тут зачем-то кубок и протянул его Салтыкову.

— Немного не позволит её высочество. Непременно много.

Слова, подкреплённые его устоявшимся авторитетом записного шута, вызвали не особенно дружный, но всё-таки смех. Чтобы не оказаться в одиночестве, его высочество принуждён был также засмеяться, а засмеявшись и наскоро отсмеявшись, почувствовал, что так вот запросто жену теперь выгнать из комнаты ему не удастся.

Было бы неверно считать, будто Екатерину приняли в кружке великого князя; неверно говорить также о том, будто бы её не приняли, но она, дескать, была туда допущена. Нет, нет и ещё раз нет — к великому, хотя и скоро истончившемуся, сожалению её высочества.

Не была она принята и даже не была туда допущена, ибо великую княгиню всего лишь терпели, как, скажем, сидящие вдали от растопленного камина гости терпят идущий со стороны окон сквозняк. С Екатериной мирились, как мирятся с малоприятными, но до такой степени крепко въевшимися в ткань жизни явлениями, что без опасения повредить саму жизнь их уже, пожалуй, оттуда и не выковырять.

Вполне отдавая себе отчёт, что весёлый кружок великий князь как раз для того и организовал, чтобы она, постылая супруга, девушка-вдова, не мешала ему жить и развлекаться так, как он хочет, — Екатерина являлась на половину супруга не всякий раз, но с определёнными периодами, да и то лишь когда там бывал Сергей Салтыков.

Такой же, как и многие, внешне даже уступающий (по мнению иных) Саше Вильбуа, но сумевший уже понравиться и плюс ко всему первым сказавший то самое волшебное «и очень хорошо, что пришли», Салтыков воспринимался ею как представитель совершенно иной, более высокой и благородной породы, каким-то дьяволом, затесавшимся к пигмеям. Да и вёл он себя по отношению к Екатерине как истинный grand d’Espagne [86] Здесь: кавалер (фр.). , без малейшего гаерства, а очень сдержанно, ловко и чинно, чтобы не сказать — благочинно. И надо ли удивляться, что мало-помалу меж ними установились приятельские отношения, в свой черёд преобразившиеся в симпатию, если даже не лёгкую влюблённость. Словом, такое оказалось чудное начало, такие многообещающие дарил Салтыков ей взгляды и столь горестно иногда вздыхал, что великая княгиня изредка отваживалась давать волю своему воображению, и теперь ей снились стыдные сны.

И вдруг всё оказалось скомкано.

Причём не вражеские происки, не доносы Чоглоковой, по счастью забеременевшей и мучавшейся в своих комнатах от токсикоза, не внезапное прозрение великого князя или столь же внезапное охлаждение Сергея были тому виной. Смешно и грустно признать, но причиной оказались морозы.

В конце сентября неуёмные ветры вдруг прекратились, осень осанисто разложила все свои краски, лес принялся медленно и с достоинством ронять багряный свой убор, а в ночь с 5-го на 6 октября ударил такой мороз, что великий князь, позабыв про элементарный стыд, в одной рубашке, босиком, прошмыгнул через стылый коридор Летнего дворца, бросился, до смерти напугав жену, к ней в постель и западающим на свистящих звуках шёпотом зашептал горячечно и умоляюще:

— С-скоренько, с-скоренько... ты же видишь, дрожу весь.

Даже и не предполагая иной разгадки столь внезапного штурма, Екатерина, ещё не вполне успокоившаяся после волшебного сна, где Сергею Салтыкову дозволялось столь многое, быстро взяла себя в руки, встала с постели и принялась через голову стягивать с себя, чтобы не мешала, ночную рубашку.

— Я же п-просил с-ско... Да ты что, издеваешься?!

Увидев разоблачённую от ночной рубашки и потому, как всякая плоскогрудая женщина, казавшуюся особенно некрасивой, свою глупую супругу, великий князь подумал, что она собирается отдать ему свою рубашку. И естественно, принял это за издевательство.

— Ложись рядом, придвигайся поближе и грей. Иначе я с-совсем в лёд превращусь. Ну же...

Вот уж поистине, ничего в этой жизни наперёд не знаешь! Никогда, — ибо тот единственный постыдный случай нужно вынести за скобки и совершенно позабыть, — никогда не бывшая женой, женщиной великого князя Петра Фёдоровича, Екатерина получила возможность на какое-то время сделаться его матерью. И возможность эту не преминула использовать: подоткнула с внешней стороны кровати одеяло, обняла, крепко прижала к себе и решительно запретила думать плохо о великом князе, беспомощном и холодном, как рыба.

Он громко сопел, набросив одеяло на голову, затем прекратил дрожать, задышал ровнее, обнял за ногу повыше колена Екатерину и наконец уснул, этот маленький злой зверёк, запуганное жизнью и забавно ожесточившееся против всех и вся животное. Великая княгиня едва ли не в первый раз почувствовала некоторую нежность по отношению к Петру, и раскисла, и растеклась; ей никак не удавалось уснуть, да это, собственно говоря, и понятно. Со времён жизни в Цербсте, когда случалось забираться в постель к Бабет или же, напротив, пускать Бабет к себе, с тех самых приснопамятных времён не доводилось ей спать вдвоём, тем более вдвоём с мужчиной. Пусть даже таким, как великий князь. Изредка судорога сводила мышцы, и Пётр крупно вздрагивал. Она проверяла одеяло, не поддувает ли с той стороны, и ещё крепче прижимала к себе мужа, который казался в призрачном ночном свете луны ребёнком, сущим ребёнком. И она оберегала этого ребёнка от холода, а вместе с тем строила себе робкие радужные замки и размечталась до слёз, а после замёрзла и всё никак не могла согреться, так что опасалась в эту ночь остаться вовсе без сна. Ветер обрушивал свою невесть откуда взявшуюся злость на Летний дворец; позвякивали и дребезжали плохо закреплённые стёкла, а сумевший-таки прокрасться внутрь не осенний, но самый что ни на есть зимний ветер пробовал надувать паруса тяжёлых оконных штор, которые дышали и дышали, сбивая Екатерину со сна.