Константин Новиков - Начала любви

Поднявшись с кресла, императрица подошла к секретарю и взглянула через плечо на ровные, исполненные завитков и росчерков строки послания.

— «...благосклонная тётка», — медленно повторила она и чуть слышно положила свою ладонь на совсем ещё юношескую шею секретаря; он от неожиданности вздрогнул, головы при этом, однако, не поднял. — И теперь имя, — не меняя ровного голоса, произнесла императрица, чуть поигрывая пальцами на гладкой коже секретаря.

«И теперь имя», — вывел секретарь, сопроводив букву «И» росчерком.

Оплошность показалась бы Елизавете Петровне забавной и не более того, если бы она не понимала исходной причины. Однако императрица вполне отдавала отчёт, что причина в данном случае всё та же, распространённейшая: страх. Положи такому вот по-дружески длань на шею. И всякий раз так!

— Моё, моё имя! — неожиданно сорвалась Елизавета и ткнула отполированным ногтем в последнюю, всё письмо испортившую строку. — Переписать всё заново и отправить! C’est clair [60] Понятно?! (фр.). ?

От иноземных слов секретарь и вовсе смешался и был даже рад получить разрешение убираться из залы вон.

Ко времени переезда Христиана-Августа с семейством в фамильный Цербст тамошний замок представлял собой здание, вполне могущее сделаться уютным и даже комфортабельным при соответствующих, разумеется, преобразованиях. В самый год переезда комфортабельность замка представляла скорее потенцию, нежели действительную составляющую семейного жилья. Крепкое, очень добротно построенное, имевшее десятки комнат самого разнообразного вида и назначения, от банкетных залов до крошечных спален на одного, здание при покойном ныне Иоганне-Августе пришло в изрядное запустение.

Получилось так, что и комнат в избытке, и жить негде.

Один только Больхаген, бравируя своим цинизмом, заявил о том, что никаких привидений не боится, и потому получил возможность занять две из бывших хозяйских комнат. И стало быть, только у Больхагена появилось на первых порах комфортабельное жильё.

После похорон сына денег у Христиана-Августа для необходимого ремонта и переоборудования помещений не хватило, и временно было решено разместиться как Бог на душу положит.

Старший брат, демонстрируя примат духа и приверженность диогеновским вкусам в том, что касается жилья, от ремонта на своей половине воздержался, ограничившись обустройством большой полукруглой залы с камином и окнами в лес. Хотя из щелей окна невозможно задувал ветер даже в безветренную погоду, читалось и думалось перед камином изумительно, что, собственно, хозяину и требовалось. Привычно отгородившись книжными шкафами и собственными рукописями от внешнего мира, он часами напролёт вдохновенно просиживал за столом, теряя слух, чувство голода, даже чувство меры и реагируя разве только на отчаянные взмахи еловых веток, ближайшие из которых дотягивались до края окна.

Строжайше запретив, раз навсегда заказав какой бы то ни было прислуге хоть пальцем прикасаться к его книгам и бумагам на столе, Иоганн-Людвиг оказался для челяди весьма выгодным хозяином, за ложной строгостью которого просвечивали добрая душа, светлый ум и сибаритская натура холёного грязнули, комната которого напоминала этакое скопище бытовой и книжной пыли. На фоне Иоганна-Людвига младший из хозяев, Христиан-Август, представлялся цербстским домочадцам несравненно более суровым и даже страшноватым — и не последнюю роль тут играли слухи о его давешнем боевом молодечестве.

В холодные дни, когда окружающий замок лес обращался в заснеженную, заиндевевшую, морозную сказку, когда выглянуть на свет божий оказывалось возможным не иначе как растопив монеткой или пальцем крошечное оконце, оба брата под скрип ближайших к замку древесных стволов и потрескивание головешек в камине сосредоточенно сопели, морщились, вкусно и округло цокали языком над старой шахматной доской. С некоторыми исключениями повторялось одно и то же: резво дебютируя и более или менее успешно продвигая фигуры в миттельшпиле, Христиан-Август от собственных успехов, жалости к потенциальному пораженцу, собственной задумчивости и неумения подолгу сосредоточиваться на статичной комбинации терял всяческое преимущество в эндшпиле и от вида Иоганна, нервически потирающего после очередного хода как бы озябшие руки, совершал ляп за ляпом.

На шестом десятке Иоганну сделалось более чем очевидным, что именно так и надлежало им прожить: совместно, размеренно, в любви и согласии, огорчаясь разве что из-за оставленного без должной поддержки ферзя. Он высказал как-то между ходами эту очевидную мысль Христиану, который, мыча себе под нос, замотал согласно головой на манер китайского болванчика, затем понял наконец смысл сказанного, поднял глаза от доски и горько ухмыльнулся, после чего дальнейшему развитию нападения предпочёл спокойную и никогда не бывающую лишней рокировку.

О чём теперь говорить, когда вся жизнь, почитай, уже прошла... В отдельные мгновения короткий седой «ёжик» младшего брата почти что касался розовой лысины Иоганна, который всё отгонял щекотное ощущение движением руки, как если бы тут летал комар. Откуда в феврале мог появиться комар, Иоганн решительно не понимал, поскольку для такого понимания как минимум требовалось выйти из приятного шахматного забытья. Христиан-Август (был его ход), тоненько пукая губами и тем самым неосознанно подкрепляя комариную версию, просчитывал возможный двухходовый рейд своим чёрным слоном вглубь позиции противника, совершенно при этом не замечая белого пучеглазого коня. «Если я ладьёй, тогда он — так...» — рассуждал благодушный стратег и нервически поёрзывал тяжёлым задом на кожаном просевшем кресле; кресло было поставлено таким образом, что правый бок и правая нога согревались от огня, тогда как противоположная сторона тела медленно застывала. Неосознанным движением Христиан пытался согреть левую, чуть зябнущую руку.

— Холодно? — спросил Иоганн.

«Но, — думал Христиан, — если, не дай Бог, он пойдёт затем королевской пешечкой...» — и морщился в предощущении неизбежного, четвёртого за нынешний вечер крушения. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что по так называемому большому счёту один и другой были игроками аховыми, к тому же сентиментальными и не лишёнными соблазна оказывать друг другу маленькие незаметные услуги.

Услужливый Иоганн целиком взял на себя подкладывание дров в жадный камин. Его недолгих отлучек Христиан частенько не замечал вовсе, целиком сосредоточившись на игре и поглаживая левой, в шахматах — нерабочей, рукой гладкий деревянный подлокотник. Неслышными шагами входил и, скрестив на груди руки, подолгу застывал над доскою Больхаген, распознаваемый по табачному запаху. Не отличавшийся общительностью Иоганн-Людвиг на удивление (прежде всего сам удивлялся себе) легко сошёлся с приятелем брата, однако во время игры не позволял себе никаких шуточек и даже перемигиваний с Больхагеном, соблюдая тем самым подобающую к сопернику корректность.