Константин Новиков - Начала любви

Просто так людям ничего не даёт Господь.

За всё пришлось заплатить Иоганне-Елизавете, и заплатить, что называется, сполна. Не успев переехать в Цербст, едва лишь начав обустраиваться, приводить дом в надлежащий вид, она получила сильнейший удар: Вилли, старший сын, умер.

Когда принцесса обращалась в своих молитвах к небесам, когда она предлагала всё в обмен на респектабельную спокойную жизнь, даже в голову не могло прийти, что молитвы будут поняты столь буквально. Если, скажем, супруг выделял старшую дочь, то Иоганна испытывала особую любовь к Вилли, должному в свой черёд сделаться наследником, гордостью, продолжателем.

А вот как всё обернулось.

Мальчик даже не успел как следует рассмотреть новый замок, не изучил ходов и переходов своего нового дома, не узнал многочисленных извивов и излучин парковых дорожек. Умер как и жил: тихо, кротко.

У Иоганны случился нервный припадок, вслед за которым последовало спасительное забытье, избавившее её от необходимости присутствовать на похоронах. В домашней церкви, как раз под алтарём, появилась, таким образом, новая могильная плита.

Трагедия, похороны, уход за женой — всё это легло на плечи Христиана-Августа, который справился с ворохом скорбных дел лишь потому, что не справиться было нельзя. Он казался в те дни человеком, идущим по собственному нерву. Как канатоходец. Как сомнамбула. Как сомнамбулический канатоходец, из всех жизненных реалий наиболее отчётливо чувствующий упругость зыбкой опоры под разгорячённой ступней. Со времени самых первых, приведших к появлению Софи родов, с того самого, далёкого теперь года чуть ли не впервые беспокоился принц за жену. Хотя было то беспокойством или только сочувствием, которое прикинулось беспокойством, сказать непросто. Но как бы там ни было, а за жизнь Иоганны он действительно испугался.

Иоганна выздоровела, и он слёг.

У Христиана-Августа случился удар. Чего, впрочем, и следовало ожидать при таком развитии и наслоении событий.

Простудившийся в ту же пору младший сын, сделавшийся теперь просто сыном, без «младшего», получил разрешение болеть с отцом вместе. Кровати Фрица и Христиана-Августа составили вплотную друг к другу — и появился в комнате редкий вариант идиллии: идиллия выздоровления. Шумливый, чтобы не сказать невыносимый, Фриц отвлекал отца от вполне естественных скорбных мыслей, вовлекая в свои громкие игры. Христиану-Августу приходилось всякий день выбирать: или он думает о покойном сыне и собственном здоровье (удар, по счастью, оказался несильным, без паралича), или же он строит из одеяла и стульев очередную палатку для Фрица. А бывало так, что после надлежащей разведки, вызнав через Элизабет Кардель или Софи местонахождение и род занятий Иоганны-Елизаветы, отец и сын устраивали из двух одеял холмистый ландшафт и на этой вот пересечённой местности проводили увлекательные игрушечные сражения, исполненные военного лукавства и стрельбы. Для мрачных мыслей у Христиана-Августа попросту недоставало времени.

Принц во время игры превращался в увлечённого и вместе с тем мудрого командира, не столько обращавшего внимание на поле, как следившего за мимической забавной игрой на лице раскрасневшегося сына. Фриц, в свою очередь, был приятно удивлён тем, что его родной отец, оказывается, имеет некоторые представления о правилах пеших и конных наступательных атак, а равно знаком с началами позиционного боя. В случае же неблагоприятного для себя развития событий Фриц прибегал к своему излюбленному приёму: встряхивал за край податливый ландшафт, после чего начинал ползать по полу, собирая разлетевшиеся фигурки.

А была ещё такая игра — в «пещеру». Несколько раздвинув кровати, Фриц устраивал в образовавшейся расщелине этакое лежбище, закрывая сверху пространство плотным, пахнувшим книжной пылью пледом. В эту «пещеру» мальчик притаскивал сладостей, пирожков и любимого своего клюквенного морса — в отцовской походной фляге. Роли распределялись таким образом: мальчик изображал притомившегося и порядком проголодавшегося путешественника, пережидающего в «пещере» дождливую погоду, тогда как Христиану-Августу надлежало эту погоду изображать. Черпая из таза воду и вновь опрокидывая кружку с водой в таз, отец «делал» дождь; тихим шепелявым посвистом нужно было изображать порывы сильного ветра. Покуда существовала непогода и приходилось откладывать дальнейшее путешествие, Фриц с удовольствием подкреплялся, громко чавкая, проливая на себя сладкий морс. Время от времени маленький путешественник подозрительно уточнял: «Вроде бы дождя не слышу?» — и тотчас настоящий ливень обрушивался в таз. Почему-то в ненастье у Фрица всегда разыгрывался волчий аппетит. Поскольку вне этой игры аппетитом он не блистал, отцу приходилось преодолевать слабость, «делать» ветер с дождём и, подобно Зевсу, изредка дополнять картину громовыми ударами — пустой кружкой о край таза.

Изредка Христиан-Август посматривал в туманный проем большого зеркала, где застыл один и тот же, не самый интересный для него ракурс: заснеженная часть крыши правого флигеля, ломоть каменной стены, фрагмент дворовой перспективы с укатанной чистой дорожкой и грязно-серой на фоне снежной белизны мраморной статуей. Иногда зеркальный вид прирастал двигавшейся фигурой, и принц силился разглядеть, кто именно приближается к замку. Не Больхаген ли? А может, брат? Этих двоих он поджидал с особенным нетерпением и даже прибегал к невинной хитрости для того, чтобы задерживать возле себя как можно долее. С удовольствием принимал также и дочь, которая по-девичьи конфузилась, если отцу случалось в её присутствии выпростать из-под одеяла голую ногу или если на нём оказывалась рубаха со слишком глубоким вырезом. Ещё более радовался приездам фон Лембке, без умных, ироничных бесед которого принц скучал в Цербсте не на шутку.

Вполне уже поправившийся Фриц мог теперь и даже должен был какое-то время проводить на воздухе. Ещё в Штеттине проявлявший себя домоседом, мальчик, однако, на свежий воздух не особенно стремился и всякий раз, прежде чем пойти с сестрой гулять, подробно оговаривал в присутствии отца конкретное время прогулки. Поначалу Софи не без удовольствия рассказывала и показывала ему: каменной кладки двухэтажную ткацкую мастерскую с высокой трубой, приземистую невзрачную пивоварню, бронзовую фигуру, вознесённую на стеле над главной городской площадью. В такие моменты у Софи даже голос приобретал тягучие хозяйские нотки — совсем как у отца, демонстрирующего очередным гостям семейную Библию с иллюстрациями Лукаса Кранаха-младшего.

Прогулки с братом по городу неуловимо напоминали этакую ревизию. Закутанный по уши, обвязанный толстым шарфом поверх поднятого воротника шубки, Фриц с трудом успевал за лёгким шагом всюду уже побывавшей и всё, покуда болел Фриц, осмотревшей Софи. «А это что?» — спрашивал Фриц и получал в той или иной степени обстоятельный ответ. Прекратилось всё это в тот самый день, когда Софи посчитала детские и бессистемные вопросы братца уж слишком какими-то хозяйскими, как если бы Фриц и являлся настоящим хозяином Цербста, обходящим свои владения. Впрочем, в один прекрасный день так оно и произойдёт. От этой мысли у Софи даже испортилось настроение, хотя в предположении такого рода ничего неожиданного не было.