Аркадий Кудря - Правитель Аляски

Всем устраивал Тараканов Поточкина, если б только не эта его беззастенчивость в чувствах, когда рядом с ними оказалась Калахина. Надо ли так баловать их, с глухим протестом в душе думал Поточкин. Сам он давно жил вместе с крещёной алеуткой Матрёной. Она обстирывала его и обшивала, научилась готовить русские пельмени, да и рыба по рецептам её племени получалась у неё недурно. А что ещё нужно от бабы? И уж никаких таких придурковатых шалостей, улыбочек, томных взглядов Ефим ей не позволял. Когда же стала как-то Матрёна подмазываться к нему со своими ласками, он в сердцах вколотил ей крепкую затрещину, чтоб знала своё место и поперёд мужа не высовывалась. Бабу распустишь — потом сам нахлебаешься.

И хоть не по душе были Ефиму все эти нежности Тараканова с его подругой, он всё же понимал, что присутствие в их отряде Калахины значительно упростило обратный путь. Теперь, когда они подходили к расположенным в низовьях реки селениям, Калахина с одним из медновцев первая отправлялась делать визит местному тоену, а возвратясь, говорила, что всё в порядке, их ждут, и Поточкина с Таракановым встречали как дорогих гостей, угощали рыбой, мясом, кто что имел, и наказывали, какие товары желательно получить им в будущем от русских. А значит, главное, ради чего они предприняли этот поход, было достигнуто.

Стоявшая у костра Калахина что-то сказала Тараканову на своём языке, и Тимоха весело крикнул:

— Достаём миски, Ефим! Калахина говорит: уха готова!

Вот же чёрт, на сей раз с восхищением подумал о спутнике Поточкин, уже и языку её обучился. А когда они сели подле костра и начали трапезу, он едва не поперхнулся: зачерпнув из котла, Калахина с важным видом поднесла полную ложку Тараканову, вроде бы на пробу. Тот, вкусив варево, одобрительно поднял вверх палец и что-то сказал Калахине. Темнобровая смуглянка улыбнулась, открыв ровные и удивительно белые зубы.

Чтобы не смотреть на них и не портить себе аппетит созерцанием их нежностей, Поточкин, налив миску, отошёл в сторону и уселся на большом камне, отвернувшись от костра. Глядя на темнеющее небо, неторопливо начал хлебать густой рыбный отвар. Из-за спины доносился разговор Тараканова с Калахиной.

— Небо, — говорил Тараканов, и Ефим знал, что он показывает сейчас пальцем вверх.

Калахина неуверенно повторила это слово по-русски, он поправил её, потом она произнесла, надо думать, то же слово на своём языке, и теперь Тараканов повторял вслед за ней. Ну прямо как дети, угрюмо подумал Ефим Поточкин.

Остров Кадьяк, Павловская гавань,

22 марта 1801 года

Ещё один день уходил, со своими заботами и тревогами. В затихшем доме отзвучал медный бой часов. Десять вечера. Баранов засиделся в кабинете за письмом правителю компании на Уналашке Емельяну Григорьевичу Ларионову, коего почитал старинным и добрым своим приятелем. Хотелось излить душу, выговориться.

«...Провидению угодно сталось наказать печальным томлением и испытать терпение прискорбными беспокойствами, ибо духовные с чиновными вышли совсем из пределов своих должностей, вооружились против нас всесильными нападениями, до половины зимы старались всячески, но неявно расстраивать многих из промышленных, а более настраивать островитян к мятежу и независимости, но в канун Нового года явно открыли удивительный театр явления неблагомысленного ко мне и всей компании расположения...»

Хотелось изложить события коротко и понятно. Встал из-за стола, подкинул в печь еловое полено. Не закрывая дверцу, с минуту смотрел на мерцание углей в печи — и вот уже языки пламени жадно охватывают сухое дерево.

Думы о подрывных кознях монашеской братии вкупе с принявшим их сторону подпоручиком Талиным вызывали в душе мрачное ожесточение. По его же просьбе и настоянию прислали сюда святых отцов из Валаамского монастыря, чтобы наставлять диких на путь истинный, нести слово Божие и тем смягчать грубые нравы. Так нет же, мало им душеспасительных бесед с дикими, теперь и за него взялись, и за Анну, всех промышленных будоражить начали. Разговорами своими о грехе прелюбодеяния, о младенце, зачатом без освящения брака церковью, окончательно разум Анны помутили, так, что из-за её безумных действий и младенца чуть не потеряли. И того понять святые отцы не хотят, что законная жена, оставленная в России, давно ему нелюбима и уж не один десяток лет, с тех пор как вёл он дела в Сибири, живут они врозь. А ведь он обет безбрачия не давал. Почему же монахи, в слепой чёрствости своей, отказывают ему в праве на женскую ласку, на потребность иметь детишек?

Заступниками алеутов себя считают и потому подбивают их в промысловые партии более не ходить. Им, видите ли, диких, гибнущих в морских вояжах, жалко. А ему своих промышленных, тоже гибнущих от рук колошей и в морскую непогодь, не жалко? Да только как же будут дела компании делаться, как промыслы будут вестись, ежели этому чувству жалости волю дать? Что же им останется тогда? Всё свернуть, бросить крепости, здесь воздвигнутые, и селения и бить челом в Петербург, что нет, мол, сил наших и возможностей далее промыслы и торговлю на американских берегах развивать. Не к тому ли враждебные намерения монахов клонятся?

Ишь что с подпоручиком Талиным надумали — к присяге новому государю Александру Первому всех промышленных и алеутских служащих компании торжественно привести! Будто невдомёк им, что не время зимой собирать людей с отдалённых селений, везти их сюда по бурному морю, кормить и содержать здесь, на Кадьяке, несколько дней, когда и у самих-то съестных припасов нет. Стоило же дать твёрдый ответ: «Нет, не допущу никакой присяги, нечего попусту людей будоражить!» — как тут же заерепенились и изменником государевым обозвали. Вот какое титло оскорбительное заработал за все труды свои неустанные для пользы компании, за всю ревность к выгодам Отечества и монаршей славе!

Да как они смели, всё с большим ожесточением думал Баранов, неторопливо меряя комнату шагами, не допускать промышленных в Божий храм лишь потому, что кое-кто из них, как и он сам, семейной жизнью без церковного благословения живёт, да ещё и детишек завёл. Не положено, мол, по духовному регламенту на церковную службу таких пущать! Не смешили бы людей своими каверзными выдумками, способными лишь окончательно от церкви промышленных отлучить. И тысячу раз прав он был, заявив твёрдо и откровенно, что, ежели не уймутся, не прекратят мятежные проповеди свои и действия, то будут посажены под замок, а то и высланы, чтоб не мешались здесь, на Уналашку. Не понравилось, обиделись, в оскорблённую позу встали, теперь и службы служить не хотят. Боятся, как бы насилие против них не учинили.

Слишком тепло им здесь, отъелись на казённых харчах. Пора отправить всех на дальние земли, чтобы сами шли в селения диких со словом Божиим и на местах младенцев крестили. Поскитаются, как наши промышленные, глядишь — и поумнеют...